Алина Борисова - Город над бездной

– Да что она тебе приготовит? – вновь не поддержал ее папа. – Потерянное время и испорченные продукты. Ты отдохни немного, а я сам все прекрасно приготовлю.

Ну да, ну да. Вот чего не умею – того не умею. Не умею и не люблю. Не люблю, потому что не умею, или не умею, потому что не люблю? Вот уж чего не знаю. Мама у меня готовила прекрасно. Даже папа (вот уж что не часто встретишь) – и тот готовить умел не хуже. Ну а мне у той плиты вроде как и места не оставалось. Да я и не рвалась. Не, я, в общем, знала, что, чтоб сварить макароны, их надо бросить в кипящую воду, а никак не в холодную, но на этом мои знания заканчивались, посолить могла и забыть.

А потому я по-прежнему сидела на своей мягкой подушечке (которая с каждой минутой казалась мне все более жесткой), мама ушла в комнату, а папа чистил картошку ловкими, уверенными движениями. Говорить не хотелось.

Даже к оставшимся экзаменам готовиться не хотелось, хотя их за меня светлейший куратор точно сдавать не будет. И с химией-то чего он встрял? Ну пересдала бы, подумаешь. Любой экзамен вон – пересдавай не хочу, аж два раза, кажется. Хотя… химия… Да он просто не хотел, чтоб я на той кафедре светилась, у них же Ольховников заведует. Как встретит да начнет опять воспитывать – и опять вампирам нас разводить. Не очень понятно почему. Ну да не любят они, видно, чтоб люди в их дела вмешивались. А рьяные борцы за высокую человеческую нравственность как-то не очень просекают фишку в своем фанатичном обожании. Вот когда только я стала «личным делом вампиров»? Или вампира? Одного, конкретного? Нет, стоп, начал-то все Лоу, наш прекрасный среброкудрый Лоу с улыбкой света весеннего солнца и глазами цвета майской грозы. Если верить куратору, дважды вписывал меня обратно в те «рамки приличий», из которых меня все время выносит. А за дивидендами не приходил. Угу, передал другому… Так, стоп. Не о личном. Не о личном, а то я сорвусь. Спокойно. Абстрактно… Другому. Но этот другой с меня тоже призов и подарков не требовал. Ну, целовал. Да ему человека поцеловать, что мне кошку погладить. Единственный прок вампиру с человека – это кровь. Но крови моей он никогда… Даже тогда, в Бездне, когда он хотел… До сих пор вспомнить страшно, какой ужас я почувствовала, когда всей… душой? кожей? кровью?… ощутила, КАК он меня хотел. Но не выпил. Ни глотка, даже не укусил. Сдержался. Зачем? Все это время меня к себе целенаправленно приручал. В общем и целом даже не обижал, хорошо относился, доброжелательно. То, что разлука с ним мне боль приносила, – так это для него не аргумент и не тема для беседы. С вампирами всегда так – и легкое пожатие плеч. К нашей боли от себя он так привык, что и думать о ней не думает. Так что сказать, что он целенаправленно причинял мне боль, – да ерунда, и в мыслях не держал, оно в комплекте шло. Бонусом. Целенаправленно привязывал – это да. Зачем? Зачем столько возиться? Чтоб я не нарушала приличий, не ругала вампиров и не ругалась с вампирами? Генеральный же сказал: проще убить и не возиться. Он бы и не стал – возиться, в смысле. А то, что этот возится, Генеральный вроде как особо и не одобряет. Но не вмешивается. Потому что я – девочка куратора. Рабыня куратора, что уж там, просветили. Ну и как там: «Поел – убери посуду. За тебя убирать не буду». Ну а не поел – так просто следи, чтоб по кухне не бегала. Вот он и следит. Да, дракос его побери, все, что он делает, это следит, чтоб вела себя прилично, и жестко пресекает все попытки вести себя иначе! А уж то, что я его с перепугу в садизме обвиняла и прочих извращенных удовольствиях, так это, как оно: многие знания – многие печали. Меньше надо было в Петькиной компании книжки запрещенные читать. Не хочет он меня никак: ни в голом виде, ни в одетом, ни избитую, ни исцелованную. Сам же сказал: с мальчиками спи. И мечтай – тоже о мальчиках. А он за мной – лишь присматривать собирается. На правах доброго дядюшки. Или недоброго. Как повезет. Он же, наверное, правду мне говорит. Только то ли он так ее говорит, то ли я так ее слушаю, что вечно что-то не то слышу. Наверно, потому что хочу услышать что-то не то. Размечталась, дура, о Сэлисэне и Елене.

– Пап, а она тебя любила, как ты думаешь? – Слова вылетели быстрее, чем я успела подумать, а стоит ли спрашивать.

– Кто? – не понял меня родитель. – Мама? Почему любила, она и сейчас меня любит. А я ее.

– Да не мама, – досадливо отмахнулась я, – вампирша та. Зачем ты пил ее кровь?

Папа замер. Мне показалось – просто забыл, что за предметы у него в руках и зачем он их взял.

– Откуда ты знаешь? – наконец выдавил он.

– Просветили, – пожала я плечами. Откуда я могу знать, вот с трех раз догадайся.

– ОН? ОН знает? – Папа, похоже, просто в ужас пришел.

– Он сказал, ты очень много ее крови выпил. Зачем? И как это вообще – пить кровь? Это же… отвратительно как-то. Ты что, вампироманом в институте был? – представить собственного папочку с вампирским хвостиком и в обтягивающих брючках было сложновато.

– Что еще он сказал? Он знает, кто она? Он что-то ей сделал? Он сказал, что он с ней сделал? – Папа, похоже, вообще меня не слушал.

– Да ты чего? – опешила я. – Ничего он не сказал, он про меня все больше, про результаты, так сказать, забав ваших. Чего ты испугался-то так? Это ж меня убьют, ежели я еще хоть слово где не то ляпну. А уж с вампиршей-то твоей что станется? Она ж богиня – твори что хочешь.

– Да нет, малыш. Там и боги и богини огребают. Вне зависимости от пола и возраста. С законом у них строго. И закон у них запрещает… вот то, что ты упоминала.

– Так зачем же было… так рисковать?

– Да умирал я, дочка. Вот так, кроме шуток. И не потому, что она меня выпила или еще что… Мы тогда и знакомы-то толком не были. Нет, я знал ее, конечно, видел. Боготворил. Как и все у нас, впрочем. А потом… авария была на производстве. Испытания проводили, ну и… рвануло все, а я в эпицентре. – Папа вздохнул и присел рядом со мной. – Я не знаю, зачем она это сделала, не спрашивал. Никогда. Ну а потом – всякое потом было, да и не важно уже. Какая уж там разница, каплю или две, один раз или десять. Нельзя людям пить кровь вампиров, и правильно, что нельзя. Вон как ты теперь мучаешься. Ты прости, я и подумать, я и представить себе не мог. Сам-то я… ради нее… на все… – Папа закрыл лицо ладонями и надолго замолчал. – Ты спроси у него как-нибудь, что он сделал с тем, что узнал. Ее… осудили?

Ему это важно. Бездна их всех забери, лет двадцать же прошло, как минимум, а ему это важно! Он за нее боится! Не за меня. Не за себя. За нее…

– Ее не осудили. – Я поняла, что знаю ответ. Мне не говорили, но я знаю. – И не осудят. Он промолчит.

– Что? Ты же сказала, что он не говорил про нее? – Папе очень хотелось поверить, но он не мог. Слишком боялся. За нее.