Марина Cyржевcкая - Для кого цветет лори

Ран Лавьер уехал.

Моргана закрыла глаза, прислонившись к стене и трясясь то ли от холода, то ли от пережитого. И трактирщика, что прижимал ее к себе, пытаясь утешить, она почти не видела.

— Не убил, — бормотал старик, — главное, что не убил, милая… А все заживет, забудется…

Забудется?

Моргана покачала головой. С Лавьером это невозможно. Его она будет помнить даже на пороге Сумеречных Врат.

***

За барьером, почти у границы Долины Смерти стояло несколько домов. Ран там никогда не был. Не за чем. Там останавливались родители и близкие учеников, когда приезжали их навестить раз в год.

В тот вечер Мастер по боевым искусствам отменил тренировку, велев Рану принести пепла из выгоревшего леса. Поручение было странным, но в Цитадели приказы не обсуждались, их просто выполняли. Да и Ран был рад пройтись. Когда он дошел до края долины, вечер уже опустился на землю, и солнце багровело, скатываясь за скалы, что окружали ее. Барьер начинался за черной выжженной полосой земли, и преодолеть его без наставников было невозможно. Впрочем, убегать Ран и не собирался, в отличие от многих в Долине Смерти, ему здесь нравилось.

В одноэтажных домах горел свет, и Ран подошел ближе просто так, из любопытства. Духов Ран не боялся и усмехался, подозревая, что учитель вновь проверяет его смелость.

Он остановился у окон, посмотрел внутрь. В светлой комнате, освещенной камином, сидели люди. Седовласый мужчина, маленькая пухленькая женщина, трое подростков. И все они что-то говорили, улыбались, жевали мясные пироги и ежеминутно касались, трогали и теребили мальчишку, что сидел в центре дивана и отмахивался с набитым ртом от семьи. Это точно была семья, и Ран застыл, рассматривая их сквозь мутноватое стекло.

Он помнил этого мальчика. Он появился в Цитадели полгода назад, особыми умениями не обладал, уровень дара был слабым. Но все же, дар был, а значит, он должен был стать псом. Кажется, мальчишка приехал из южных земель, семейство - одна из побочных ветвей наместника. Русоволосый, вихрастый и конопатый он совсем не походил на сумеречного пса, и, кажется, его это не слишком трогало.

Но поразило Рана не это. Его как-то болезненно удивила вот эта суета вокруг мальчика. Женщина ежеминутно целовала его вихрастую макушку, мужчина смотрел сурово, но тоже касался плеча сына в покровительственном жесте, в котором сквозило обычное желание прикоснуться. Подростки-близнецы галдели и наперебой демонстрировали раскрасневшемуся ученику цитадели свои сокровища – настоящий нож и лук со стрелами. И от всех них исходило такое ощущение единства, что Ран почти видел незримую нить, что связывала эту семью. Нет, не нить – канат. Толстый, прочный, неразрываемый канат их обоюдной любви.

И понимание этого заставило дыхание Рана прерваться, а в центр груди словно вонзилась игла.

Он никогда не думал, что его семья неправильная. Он, в общем, был не склонен размышлять о том, что могло бы произойти, случись все по-другому. Он принимал жизнь такой, какой она была, не идеализируя и не заблуждаясь на ее счет. В свои десять Ран знал, что жизнь похожа на грязную шлюху, что заманивает путников в придорожной таверне, показывая обвислые груди. Обещает наслаждение и небеса, а на деле отдает лишь потасканное тело, да еще и спрашивает за это плату.

Да и продается всякому, кто сильнее или у кого кошель толще.

И нет никакой любви в этой шлюхе— жизни.

И все это вполне устраивала Рана, но то, что он видел через мутное стекло, не укладывалось в черно-белую картину его восприятия.

Здесь что-то было не так. Слишком нежные материнские объятия. Слишком искренние улыбки. Слишком откровенное счастье и грусть расставания во взглядах.

Это словно было окно в другой мир. Тот, которого Ран никогда не знал и даже не задумывался о том, что он есть. Не знать — легче. Не зная, ты не стремишься получить то же самое, и тебя не сжирает изнутри понимание, что никогда, ни при каких обстоятельствах и никакими силами ты этого не получишь.

Словно в насмешку, небесные показали ему то, чего никогда не было у Рана. И странно, что эта картина так зацепила его, так сильно ударила, так болезненно проникла в душу.

Он еще долго стоял там, у того окна.

И ловил себя на мысли, что хочет убить этого мальчика. Так было бы проще. Он ощущал ненависть к нему – незнакомому и чужому, не виноватому в том, что ему повезло родиться у любящих родителей.

И темный дар застилал глаза, требуя ворваться в этот домик и вонзить нож в глотку каждого, словно это могло избавить Рана от какой-то болезненной тоски, что посилилась внутри и мешала дышать.

Он вернулся в башню цитадели уже в темноте, а утром Мастер был доволен, потому что Ран отрабатывал удары с сокрушительной яростью, а его дар за ночь стал сильнее.

Повзрослев, Ран понял, что хитрый мастер намеренно послал его в то место и показал картину чужого счастья. Для десятилетнего мальчика, выросшего без любви, это оказалось той тетивой, что выпустила наружу дар Рана Лавьера, делая его убийственным снарядом.

Мастера цитадели всегда знали, как сделать больно.

А мальчик из той семьи через месяц попытался убежать. Его, конечно, поймали и пустили сквозь строй. Если бы строй был из взрослых людей, у него был бы шанс выжить. Но он шел сквозь строй подростков — злых, жестоких, не знающих жалости.

Ран тоже был в том строю и тоже бросил свой камень, уже зная, что вихрастый мальчик не дойдет до конца.

***

…Снежная круговерть колет снежинками, обжигает холодом губы. Оседает на руках и лице белыми хлопьями. Он стоит за пеленой снега, смотрит. Не приближаясь, не двигаясь, не говоря ни слова. Лишь зелень глаз темнеет до цвета грозовых сумерек. Он спрашивает, снова спрашивает, хотя раяна не слышит вопроса.

Смотрит, и взгляд оставляет в ней зияющую дыру там, где недавно было сердце… От его взгляда, от молчаливого вопроса – больно. И хочется подойти, хочется протянуть ладонь…

— Отпусти меня…

Кто говорит это? Он? Или она?

Оникс проснулась, жадно хватая ртом воздух, заталкивая внутрь стон. Сползла с кровати, добрела до столика с графином, напилась прямо из горлышка. Вода оказалась слишком холодной, зубы заломило. Но прогнала сонное оцепенение и ощущение его присутствия.

Таких снов она боялась больше, чем тех, в которых аид занимался с ней любовью. После тех она приходила в себя изнывающей от желания, после этих — от тоски. Она не хотела ни того, ни другого, желала забыть, не думать, похоронить память! Днем это ей почти удавалось. Почти. Но ночью… ночь с ее темнотой и тишиной напоминала, шептала, рассказывала. Ночь – время хищников, его время, и Лавьер снова приходил в ее сны. Ждал ответа, не задавая вопроса. Но она знала его.