Екатерина Коути - Заговор призраков

– Я продолжил бы любить тебя. Потому что в тебе есть то, что неподвластно никаким изменениям. Что-то твердое, настоящее. Как серебряная монета, запеченная в пудинге. Как жемчужина в раковине. Как колдовской камень-отолит в голове у рыбы. Держись за этот талисман и не давай никому его у тебя отнять. Потому что это и есть твоя душа.

– Спасибо, Джеймс. Ты открыл для меня новый мир.

– И тебе спасибо, Агнесс. Я счастлив, что мне довелось тебя знать.

«Совсем чуть-чуть осталось, и все закончится», – думала Агнесс. Но почему же их речи звучат, как прощание? Кажется, будто они говорят последнее слово друг у друга на похоронах.

– А сейчас нам пора. Иного пути нет. Не осуждай меня за то, что я собираюсь сделать.

Он взвалил племянника на плечо и потащил к пропасти. Голова Чарльза безвольно моталась. Волосы разметались по сторонам, легкие и сухие. Не в силах смотреть, как они вспыхнут, Агнесс зажмурилась.

– Нет, любимая, не закрывай глаза, – окликнул ее Джеймс.

Он стоял на краю пропасти. Сквозь потрескивание огня из недр доносились и иные звуки – далекие крики, далекие, но пронзительные, так кричат от неимоверной боли, пока кричащий не лишится сознания, но там, в огненной бездне, нельзя было сорвать голос, там страдания длятся вечно… Муки ада. Джеймс то и дело упоминал их в проповедях. Порою Агнесс задумывалась, что же представляют собой эти муки – что-то вроде физической боли или это боль иного рода, вечное осознание своей вины, стыда, своих утрат, одиночества и ненужности? Даже у чернейшего из грешников наверняка есть что-то, от чего может болеть его проклятая душа…

И на эти муки Дэшвуд обрек себя грехами, а Чарльз – своей бездумной смелостью.

Стоило ей открыть глаза, как Джеймс улыбнулся, чего она уж совсем не ожидала.

– Вот так лучше, – сказал он. – Никогда, ни при каких условиях не закрывай глаза пред лицом испытаний, Агнесс. Иначе ты погрузишься во тьму, а в ней обитает страх. Смотри в оба, наблюдай и подмечай, и тогда любые невзгоды будут тебе не страшны. Я вижу, как в твоих глазах разгорается тот огонек, который я так долго искал и не находил. Жаркий, полыхающий огонь отваги, а под ним – твое упрямство, глубокое и земное, как залежи торфа. Зажги факел, любовь моя, и поднеси его ко всем своим страхам – вот увидишь, они скукожатся от огня, словно пауки. Это мое тебе благословение, Агнесс Тревельян. И слово мое крепко.

Чарльз пошатнулся, мраморный пол обрушился у самых мысков его сапог. Он оглянулся на дядю, хотел что-то сказать, но Джеймс оттолкнул его, швырнул туда, где еще не горело, не рушилось…

– Джеймс! – закричала Агнесс что было сил. Крик выворачивал ее наизнанку. В легких совсем не осталось воздуха, и когда Джеймс встретился с ней глазами, дыхания хватило только на одно слово: – Почему?

– Моя кровь зовет меня, – сказал он и не шагнул, а упал, раскинув руки в стороны, как падают в воду, только поглотило его ревущее, визжащее, рыдающее пламя.

И вмиг твердь сомкнулась, и мраморный пол вновь стал гладким, точно старый шрам. Но прежде чем оглушающая тишина обрушилась на церковь, Агнесс успела прокричать последние слова – бессмысленные, потому что их уже некому было услышать:

– Джеймс! Я люблю тебя. Я же тебя люблю.

Ребенок на ее руках стал тяжелым, как земной шар, и, чтобы не уронить его, она опустилась на колени, а когда даже эта поза стала невыносимой, легла на каменный пол. Она повернулась на бок, согнув в коленях ноги. Прижала принца к груди. Сквозь опийный дурман он почувствовал холод и захныкал сначала тихонько, но потом все громче и требовательнее. Плач принца доносился до Агнесс откуда-то издалека, словно бы со дна колодца. Она не знала, чем утешить Берти и как его убаюкать.

Ею овладело странное оцепенение. Казалось, что кости ее стали ломкими, как прихваченные морозом стебли осоки, мышцы слиплись комьями заиндевевшей травы. В голове не оставалось ни одной мысли. Она только и могла, что таращиться в пустоту и отмечать про себя, что вот в дверях появился чей-то силуэт и, приволакивая ногу, движется к ней. Когда ее безвольные пальцы разомкнули, отнимая у нее младенца, Агнесс приоткрыла рот, но не смогла закричать.

– Мисс Тревельян, ох, мисс Тревельян! Крепитесь, мое милое дитя, подмога уже близко, – раздался над ней смутно знакомый голос. – Все будет хорошо, теперь-то будет.

Она держала глаза открытыми, как и велел Джеймс, но в зрачки хлынула тьма, наполняя ее голову густой, вязкой тяжестью и оттуда растекаясь по всему телу. Больше вглядываться было не во что. Смежив веки, Агнесс пошла на дно.

А когда очнулась, вокруг все было черным-черно, и то был мир, в котором ей предстояло жить.

Каменная стена склепа была холодной, как айсберг, но Агнесс терпеливо стирала изморозь, пока не проступили буквы: имя и дата рождения и смерти, а ниже подпись «Нет больше той любви…». Евангельский стих оборвался на середине и оттого приобрел совсем иное значение. Той любви и правда больше нет…

Мисс Тревельян подула на окоченевшие пальцы и поплотнее укуталась в шерстяную шаль, латаную-перелатаную, но довольно теплую. Поутру она выменяла у служанки шаль, а заодно и застиранное платье из голубого ситца, на наряд из серого фуляра, который стоил бы гораздо дороже, если бы не пятна грязи и травы по всему подолу – никаким щелоком не выведешь. Ощупывая шелк, горничная ворчала. Что ж это за девица, раз так плохо следит за вещами? Оно и понятно, кабы была знатной леди, так ведь голь перекатная, даром что словеса плетет, как благородная. Ей бы над каждым платочком трястись, а не марать шелка, словно она по три раза на день платье переменяет. А кромка чем запачкана? Да не кровь ли это?

Пропуская мимо ушей брюзжание, Агнесс читала недельной давности «Иллюстрированные лондонские новости», которые служанка постелила ей вместо скатерти, водрузив на газету нехитрый завтрак жилицы – хлеб с маслом и жесткую, как подошва, копченую селедку в дополнение к остывшему чаю. Убористый шрифт оповещал лондонцев о свадьбах и крестинах, раздаче церковных должностей и, конечно, о похоронах. В разделе некрологов взгляд зацепился за знакомое имя, и через несколько минут Агнесс опрометью мчалась на улицу, размахивая страницей, к которой еще липли хлебные крошки. Угрюмый кэбби взялся отвести ее на север Лондона, хотя и не мог взять в толк, какое отношение скромная особа имеет к баронессе, похороненной на кладбище Хайгейт. Не родственница же, в самом деле?

Кладбище Хайгейт открылось три года назад и напоминало скорее парк на склоне живописного холма, чем обитель смерти. Несмотря на промозглую погоду, по аллеям совершали променад семейные пары. Склепов было не так много, а молодые саженцы, которым еще предстояло укутать кладбище сообразной настроению тенью, едва доходили прохожим до пояса. Исключением был высокий ливанский кедр, окруженный хороводом усыпальниц.