Елена Крюкова - Путь пантеры

– Говорю, – смущенно сказал Ром, – немножко.

– Ты в России живешь?! Там снег идет круглый год!

– Не круглый, – сказал Ром. – Иногда не идет. Я сейчас в Америке живу.

– А что там делаешь?

– Учусь и работаю.

– А что бледный такой? Мать! – оборотился к Милагрос. – Надо выпить!

Ром глядел на громадный, как океанский паром, стол, уставленный кучей неведомых яств; его ноздри ловили незнакомые запахи, уши слушали непривычную, но уже знакомую на вкус речь, а сердце билось в такт с чужими сердцами, принявшими его в свой дружный хор, поющими вместе с ним то ли «Аллилуйю», то ли древнюю индейскую песнь.

Рома и Фелисидад посадили за столом рядом. «Как все быстро, мгновенно, – подумал он, – так только в сказке бывает! Неужели они нас так быстро поняли?

Если даже не поняли – играют хорошо. Подыгрывают дочке. Любят. Боятся, что вспылит? Хлопнет дверью, убежит? Из дома уйдет? Совсем? Уедет? Со мной?»

– Не смущайся, – Фелисидад ткнула Рома локтем в бок. – Ешь все, что увидишь! Не красней! Не тушуйся. Ты понравился моему отцу!

Ром сжал стакан в кулаке. Боль. Опять она.

«Уйди. Ну, уйди, прошу тебя. Приказываю тебе!»

Не уходила. Иглу в сердце воткнули и не вынимали.

– Ром! – Фелисидад вскочила из-за стола. – Ромито! Что с тобой!

– Фели, – крикнула сеньора Милагрос, – открой сейчас же все окна! И дверь! Пусть просквозит! Здесь очень душно! Ты ведь не так много пил, сынок?

Ему совали в губы стакан с питьем сначала сладким, потом горьким, потом с горячим, потом с холодным; холодное это была вода, и он с жадностью припал к стакану. Боль нарастала. Он изо всех сил старался не показать, что ему больно. Даже улыбнулся белыми губами.

– Фели. У меня. В рюкзачке. Найдешь, – он передохнул. – Коробку. Таблетки. Принеси.

Глотнул воздуха и добавил:

– Пожалуйста.

Пока Фелисидад копошилась у него в рюкзаке, перед ним внезапно встал черный ночной небосвод, все звезды, горящие на черном ковре серебряными брошками из Гуанахуато, и вдруг брошки начали откалываться от куска черной ткани и осыпаться вниз с черноты, сыпались и сыпались, обваливались, рушились, засыпали его всего с головой, и он перестал видеть, слышать и стыдиться себя.

Очнулся на широкой кровати. Руки, ноги разбросаны. Укрыты тонкой простынкой. Простынка хорошо пахнет – надушена цветочным парфюмом. Рядом с кроватью сидит девушка. У стула резная спинка – с дыркой в форме сердечка. Девушка спит сидя. Это не Фелисидад. Но очень на нее похожа.

– А где Фелисидад? – тихо спросил Ром.

Девушка тряхнула головой и проснулась.

– Вам лучше?

– Спасибо.

– Вам стало плохо за обедом.

– Извините.

– Мы не мешали вам криками? Песнями? Мужчины напились и пели.

– Я ничего не слышал. Простите.

– Что вы все время просите прощенья! – девушка встала и потянулась, задрав к потолку локти. – Фели! Фели!

Когда вошла Фелисидад, Ром ощутил тепло внутри, будто он превратился в печку.

Фелисидад села на край кровати и взяла Рома за руку.

– Я перепугалась, – жалобно сказала она. – Что с тобой было?

– Ничего, – сказал он. – Ничего.

Она очень тихо, медленно, осторожно легла рядом с ним. Поверх одеяла.

Он боялся пошевелиться.

– А если кто-то войдет?

– Все спят. Глубокая ночь. Роса тоже спать пошла.

– Роса – это кто?

– Моя сестра. Она с тобой сидела. А я посуду мыла.

– Она на тебя похожа.

– Нисколько. Она задница.

Он улыбнулся.

– А если… – Нашел и сжал ее руку. – Отец войдет?

– Он спит с матерью. Они занимаются любовью.

Она легла грудью ему на грудь, животом – на его живот, прижала его тяжестью своего тела к матрацу.

– Одеяло мешает, – сказал Ром. – Оно мешает нам.

– Да. Мешает.

Она откатилась в сторону. Он сбросил одеяло, оно сползло с кровати на пол. Фелисидад лежала и раздевалась лежа, и он смотрел, как она раздевается. Стянула джинсы, футболку. Он сам помог ей снять короткую смешную нательную рубашечку.

– Что ты тут делаешь, Хавьер?

– Ничего.

Хавьер вскочил, кусал губы, вертел в пальцах кусок марли. Он оторвал его от своего крыла. Успел затолкать крылья под кровать, когда вошел Пабло.

– Что ты корчишь из себя бедного родственничка? Что рожа кислая? Ел-пил за столом со всеми, может, невкусно?

– Вкусно. Спасибо.

Мял, мял марлю. Глядел в пол.

– Что ты вечно как шут гороховый?!

– Я не шут. Не шут. Я человек.

– Давай проветрись, человек. Вали в патио. Свежий ночной ветерок. Утренний, – хохотнул Пабло. – Сигарету дать?

– Я не курю.

– А со свалки пришел – курил. Я помню.

– Я забыл.

Хавьер пошел к двери, вобрав голову в плечи.

– Да что ты какой! – потное, пьяное лицо Пако лоснилось довольством, мерцало предчувствием сна: сегодня на работу не бежать, выходной! – Будто бы я тебя ударю!

Хавьер обернулся. Его глаза странно блеснули.

– Ну, ударь.

Выпятил грудь. Пако попятился.

– Ты, ты… Не шали! Знаю вас, бандитов со свалки! Ягнятами прикидываетесь!

– Я не ягненок. Я человек.

– Ну, ну, человек, человек.

Пако протянул руку и примирительно постукал Хавьера по груди кулаком, а рука дрожала. Хавьер все мял марлю, терзал. Уже изорвал в белые нитки. Пако боялся поглядеть в его лицо. «Урод беззубый. Пугает. Может, и правда спятил?»

– Ты тише, тише…

Хавьер поднял над головой Пако два кулака. Пако не успел защититься. Хавьер ударил его наотмашь обеими руками в лицо, и Пако свалился на пол. Хавьер стоял над ним и тяжело дышал. Он дышал, как зверь на охоте.

– Я человек. Я человек. Я человек.

Поверженный Пако жалко, тонко заскулил.

– Ты! Слышишь, не бей больше! Ребенка разбудишь!

Даниэль сопел в кроватке. Желтый попугай спал в клетке, накрытый черным платком Милагрос. Хавьер оскалил беззубые десны. Поглядел на спящего мальчишку. Попугай чвиркнул под черным пологом, и Хавьер выдохнул тяжело, будто опустил на пол бревно.

– Не буду.

Вместо марли в руках белые ошметки. Белая паутина спутанных нитей.

Где мои крылья? Я уже никогда не взлечу. И она не взлетит со мной.

Пако сел, кряхтел, отряхивал локти, ощупывал затылок.

– Хочешь снотворного? Дам таблетку. Уснешь как миленький.

– Не хочу.

Хавьер подошел к сундуку, на котором спал, стащил с него матрац и кинул на пол. Лег. Пабло потирал шею, морщился.

– Ну и долбанул ты меня. И за что? Не так поглядел на тебя? Счастье твое, я выпимши и добрый. Я всегда добрый, когда выпью. А что на полу пристроился, как пес? Тебя какая муха укусила? Обидел кто? Чердак поехал?

Хавьер молчал.

Съежился на полу, на матрасе, колени к подбородку подтянул. Свернулся в клубок.

Там, далеко, высоко, на том этаже, на том свете, эти двое милуются. И она, она никогда, никогда не взлетит с ним на одних, на белых чистых крыльях. Он грязный отброс, а она раздвинула ноги перед другим. Нет крыльев. Это просто марля и проволока. Проволока и грязная марля, и больше ничего. И неба нет. Небо – это просто табачный дым. Сизый, синий дым. Дымом в воздухе написано его имя: ХАВЬЕР. А потом ее: ФЕЛИСИДАД. Оба имени пахнут горько, тают, исчезают.