Лорен Оливер - Пандемониум

Я наблюдаю.

Ярко освещенные ряды.

Бледные, одутловатые лица. Испуганные и благодарные. Лица исцеленных.

Серый ковер вытоптали тысячи ног.

Рядом со мной лысый мужчина. Он сопит. Брюки подтянуты высоко на большой живот.

Возле сцены — небольшая огороженная площадка. За оградой — три стула. Занят только один.

Парень.

Из всего, что я вижу, этот парень — самый интересный объект. Все остальное — лица, ковер — такое же, как на всех собраниях АБД. Даже мой сосед. Иногда это толстый мужчина, иногда худой, иногда — женщина. Но это все равно — все они одинаковые.

Волосы у парня светлые, карамельного цвета, длиной до середины подбородка. Глаза темно-синие, цвета шторма. На нем красная рубашка поло с коротким, несмотря на погоду, рукавом и темные отутюженные джинсы. Все в нем говорит о богатстве. Он сидит, сцепив руки на коленях. Все в нем говорит о правильности. Даже то, как он смотрит на своего отца, — идеальное воплощение отработанной на практике отстраненности исцеленного.

Конечно, он не исцеленный… пока. Это Джулиан Файнмэн, сын Томаса Файнмэна, и, хотя ему уже исполнилось восемнадцать, он еще не прошел процедуру. До сегодняшнего дня ученые отказывались исцелить его, но в следующую пятницу, в день, когда на Таймс-сквер запланирован большой митинг АБД, все изменится. Джулиан пройдет процедуру, он станет исцеленным.

Может быть. А еще он может умереть, или его мозг пострадает настолько, что это будет равносильно смерти. Но Джулиан все равно пройдет процедуру. Его отец настаивает на этом. Сам Джулиан настаивает.

Лично я с ним никогда не встречалась, видела только фото на постерах и на обложках брошюр. Джулиан — знаменитость. Он — мученик святого дела, герой АБД, глава молодежного дивизиона организации.

Джулиан выше, чем я предполагала. И симпатичней. На фото не видно, какой у него мужественный подбородок или какие широкие плечи. У него фигура пловца.

На сцене Томас Файнмэн закругляется со своей речью.

— Мы не отрицаем то, что проводить процедуру до совершеннолетия рискованно, — говорит он, — но медлить с процедурой еще опаснее. Мы готовы принять последствия. У нас хватит мужества принести в жертву нескольких во имя блага большинства.

Файнмэн держит паузу, он наклонил голову и вежливо ждет, когда стихнут аплодисменты. На его часах бликует свет ламп. У сына и отца часы одной модели.

— А теперь я хочу представить вам того, кто воплощает в себе все ценности АБД. Этот молодой человек, как никто другой, понимает, насколько важно настоять на том, чтобы процедуру исцеления проходили несовершеннолетние, даже те, для кого это опасно. Он понимает, что ради процветания Соединенных Штатов, ради нашего счастья и безопасности порой необходимо пожертвовать благополучием одного человека. Жертвенность — синоним безопасности, а здоровой может быть только вся нация. Члены АБД, встречайте моего сына Джулиана Файнмэна.

Лина хлопает вместе со всем залом. Томас покидает сцену, его место занимает Джулиан. Отец спускается по ступенькам, сын поднимается, они коротко кивают друг другу. Никаких прикосновений.

Джулиан кладет на кафедру листки с записями. В какой-то момент зал заполняет усиленный динамиками звук шуршащей бумаги. Джулиан оглядывает собравшихся. На секунду его взгляд останавливается на мне, он приоткрывает рот, и сердце у меня замирает. Похоже на то, что он меня узнал. Потом его взгляд скользит дальше, и мое сердце снова начинает стучать. Кажется, у меня паранойя.

Джулиан регулирует микрофон под свой рост. Он еще выше, чем отец. Забавно, что они такие разные: Томас высокий и черный, агрессивного вида — ястреб; Джулиан высокий, широкоплечий и светлый, с неправдоподобно синими глазами. Только очертания подбородка у обоих одинаковые.

Джулиан проводит рукой по волосам. Мне интересно — волнуется он или нет. Но когда Джулиан начинает говорить, голос его звучит твердо и спокойно.

— Мне было девять, когда мне сказали, что я умираю, — просто говорит он.

И снова я чувствую, как ожидание повисает в воздухе, словно мерцающие в свете ламп капли воды. Мы все будто чуть сдвинулись вперед.

— Именно тогда начались припадки. Первый был таким сильным, что я чуть не откусил себе язык. А во время второго я серьезно ударился головой о камин. Это обеспокоило моих родителей.

Что-то корчится внутри меня, где-то глубоко под панцирем, который я сооружала последние шесть месяцев, внутри фальшивой Лины с ее идентификационной карточкой и треугольным шрамом на шее. В таком мире мы живем. Это мир безопасности, счастья и порядка. Мир без любви.

Мир, где дети разбивают голову о камин и едва не откусывают себе язык, а их родители выражают обеспокоенность. У них не бывает сердечных приступов, они не сходят с ума от отчаяния. Это волнует их не больше, чем плохая оценка по математике, они так же обеспокоены, когда не успевают вовремя заплатить налоги.

— Доктора сказали, что у меня в мозгу растет опухоль, она и есть причина припадков. Операция по удалению опухоли опасна для жизни, они боялись, что я не выдержу. Но если бы они меня не прооперировали, если бы они позволили опухоли продолжать расти, у меня все равно не было бы шансов.

Джулиан на секунду умолкает, мне кажется, что он мельком посмотрел в сторону отца. Томас Файнмэн занял стул, который освободил его сын. Он сидит, положив ногу на ногу, лицо его абсолютно ничего не выражает.

— Никаких шансов, — повторяет Джулиан, — Так что причину болезни, опухоль, надо было удалить. В противном случае она бы начала разрастаться и заразила бы здоровые ткани.

Джулиан перелистывает свои записи и дальше читает, не отрывая глаз от страницы:

— Первая операция прошла успешно, и на какое-то время приступы прекратились. Потом, когда мне исполнилось двенадцать, они возобновились. Рак вернулся, на этот раз он атаковал ствол мозга.

Руки Джулиана сжимают края кафедры и сразу расслабляются. На секунду в зале воцаряется тишина. Капли, капли… мы, как капли, зреем и ждем, когда откроют кран, чтобы хлынуть в указанном нам направлении.

Джулиан поднимает голову от своих записей. У него за спиной установлен экран, на экране возникает его лицо, увеличенное в пятнадцать раз. Глаза — водоворот синего, зеленого и золотого цветов, как поверхность океана в солнечный день. Но мне кажется, что за привычным отработанным спокойствием в его глазах мелькает что-то еще, какое-то выражение, которое исчезает прежде, чем я успеваю дать ему определение.

— После той первой операции я перенес еще три, — говорит Джулиан, — Врачи удаляли опухоль четыре раза, и три раза она вырастала снова. Так будет распространяться болезнь, если ее не уничтожить раз и навсегда. — Джулиан держит паузу, чтобы до нас дошло значение сказанного, — К сегодняшнему дню я свободен от рака уже два года.