Келли Китон - Ее зовут Тьма

Глубоко уязвленная ее упреками, смятенная, убитая горем жрица бросается к ногам богини, которую привыкла любить и почитать с раннего детства и которая теперь отвергла ее.

Я вижу происходящее глазами той обреченной: только ступни Афины и подол ее туники. Смертным воспрещается лицезреть божественные черты.

Вот когда зарождается проклятие. Слова, злобно изрыгаемые Афиной, по-прежнему мне непонятны, но ошибиться невозможно. Воздух вокруг потрескивает от пронизавшей его первозданной энергии, которая обволакивает женщину, треплет ее тунику, вздымает длинные пряди… Впредь и волосы, и глаза, и вся ее красота станут приметами ее падения; отныне мстительная, вздорная и ревнивая богиня обратит неправедный гнев на свою ни в чем не повинную, безмятежную служительницу.

Сначала обесчестили, а теперь и прокляли.

Женщина вдыхает воздух, зараженный могуществом слов Афины, и вскрикивает. Его живые вибрации проникают сквозь ее кожу, в плоть и кости, уродливо трансформируя их и пропитывая ядом. Гортанный первобытный крик едва не разрывает женщине горло, и мое дыхание пресекается. Я ощущаю ту же жгучую боль, хотя понимаю, что ко мне она не имеет отношения. Жрица хватается за живот и, пригнувшись к мозаичному полу, извергает на него содержимое своего желудка. Боль затемняет ей зрение: она ничего более не видит, только чувствует жжение под волосами. Кожа на ее голове рвется и растрескивается. Несчастная нащупывает там огромные волдыри, и вдруг что-то начитает, немилосердно жалить ее в пальцы. Она ощущает непонятные укусы — снова и снова, пока видение не заволакивается спасительной тьмой.

«Дыши», — приказываю я себе. В грудной клетке затравленно бьется сердце. Его неистовые удары отдаются во мне боем ритуального барабана.

Очередная вспышка переносит меня от беломраморного храма в какую-то мрачную пещеру, где мерцание свечей отбрасывает тени на темные стены. В гулкой пустоте слышны охи и крики той самой жрицы. Очевидно, она сильно страдает…

А потом тьму оглашает крик новорожденного. Молодая мать, еще не отошедшая от родовых мук, невзирая на тяжкое сердцебиение и слабость во всем теле, преисполнена решимости спасти ребенка. Надо уйти от него. Совсем уйти. Она льет горючие слезы, сердце ее разрывается с каждым мгновением все больше, и каждый миг для нее — лишь новый шаг к мысли о том, чтобы покинуть свое дитя.

Другого пути нет.

Она скрывалась много месяцев, и скоро они разыщут ее. А когда это случится, они не пощадят младенца, рожденного от смертной женщины и бога.

Вот она кладет младенца на порог сельского домика, и я слышу собственный стон. Он достигает моих ушей даже сквозь дурман видений.

А потом женщина убегает прочь. Ее сердце вот-вот выскочит из груди, ноги совсем ослабели, и по ним стекает из лона теплая сукровица, но слезы по щекам струятся еще обильней. Она обречена. Спасение ребенка подточило ее силы несравнимо больше, нежели угрозы Афины или поступок того бога.

Она возвращается в пещеру, в крохотный закуток, где ее дитя, ее дочурка впервые увидела свет, и ногтями расцарапывает землю, чтобы зарыть послед и скрыть все улики рождения ребенка. Затем она ложится в засаде, словно дикий зверь, поджидающий охотника. Больше она не станет прятаться, она не намерена ни убегать, ни вступать в схватку.

На этот раз она позволит отсечь себе голову, ведь именно этого жаждут ее преследователи. Она слишком устала и исстрадалась, чтобы бороться дальше.

Неизвестно, сколько дней и ночей пришлось ей пролежать на холодных камнях пещеры, но, почуяв присутствие чужака, она вмиг очнулась и насторожилась. Ее бьет дрожь, и она чувствует, что чудовище, заключенное в ней, уже проснулось. Женщина нащупывает рядом огарок свечи и кремень и зажигает фитиль. На стенах пещеры пляшут и корчатся тени, указывая женщине на воина, облеченного в доспехи. Он подкрадывается все ближе, одной рукой сжимая эфес короткого меча, а другой вздымая круглый щит и загораживаясь им от света свечи.

Тени на стене сближаются.

Женщина, заслышав знакомое шипение — самый ненавистный для нее звук, — склоняет голову. Скоро, совсем скоро шипение утихнет.

Воин взмахивает мечом.

Резкая боль в затылке исторгает у женщины тихий вскрик. А потом наступает облегчение. Наконец-то она свободна — от своего проклятия, от чудища, поселившегося внутри ее. Она приветствует смерть, обнадеженная воспоминанием о дочурке, которую лишь недавно баюкала у своей груди.

— Ари!

Я лежала на каменном полу, мотая головой из стороны в сторону и стукаясь затылком о твердые плиты. Кто-то сильно потряс меня за плечи.

— Ари, черт побери, дыши давай!

Судя по голосу, это Себастьян. «Дыши…» Зачем? Мне и так прекрасно. И вообще все прекрасно… Так сладко спится… Я снова поуютнее устроилась в цепенящей тьме, где было так тепло дремать.

Вдруг кто-то бухнул кулаком мне прямо в грудь.

Вот черт!

Я разом распахнула глаза и села, разинув рот и ничего не видя перед собой. Легкие жгло, словно огнем, а сердце заходилось от жестокой боли. Задыхаясь, я хватала ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Постепенно ко мне вернулось зрение, а вместе с ним и осознание того, что надо побыстрее вдохнуть, набрать в грудь побольше воздуха.

Господи Иисусе, дышать, только бы дышать!

Мозг наконец выслал легким нужный сигнал. Я откинулась назад и сделала отчаянно долгий вдох. Сердце тут же принялось качать кровь по жилам с такой силой, что пришлось снова и снова глотать воздух, чтобы его насытить. Себастьян, отстранившись, с облегчением утер ладонью пот со лба и взял меня за руку. Помолчав и не сводя с меня глаз, он признался:

— Ты совсем перестала дышать. Застыла и не издавала ни звука. Все это время. Даже не моргнула ни разу!

Меня затрясло в конвульсиях. Я сглотнула набежавшие слезы и недоверчиво переспросила:

— Неужели?

Я очень даже отчетливо помнила, как в забытьи кричала, стонала и плакала. А еще лучше я запомнила свое прошлое. То есть не мое, а моей прародительницы. Дикая, душераздирающая история. В моей груди разрасталось мучительное отчаяние, такое же, как у той жрицы. Я поникла головой и спрятала лицо в ладонях.

— Ты все видела…

Я поглядела на Себастьяна, и мои руки безвольно упали на колени.

— Да, — еле слышно прохрипела я, — Все видела…

Он промолчал, и я тоже не знала, что к этому добавить.

— Ты не против, если мы выберемся отсюда?

Он пристально посмотрел на меня, и в его глазах на краткий миг промелькнули беспокойство и страх за меня. Впрочем, они тут же исчезли. Себастьян кивнул и принялся убирать ритуальные принадлежности в сумку.

Надвинув тяжелую крышку на саркофаг с трупом Алисы Кромли, опровергающим все законы природы, мы наконец-то вылезли из склепа. Небо на востоке прорезали полосы золота и пурпура, явив глазу сокрушенное жутковатое кладбищенское великолепие. Высокая железная ограда вздымалась наподобие боевых копий — страж устоявших в схватке со стихией надгробий, поверженных склепов и поросших мхом человеческих останков.