Карина Демина - Одинокий некромант желает познакомиться [litres]

– Мы, – оборвала Анна. – Мы завтра. Возьмем мотор и поедем.

– Вы уверены?

– Нет. А вы?

– Тоже нет.

Что ж, в этом, пожалуй, что-то было, как и в молчании, которое никому не мешало. Разве что ветер слегка разочаровался, он точно ждал от людей большего. И вот ночных мотыльков прибыло. Глупые, они летели на свет, не понимая, сколь губителен он.

Переслава Орфеевна за прошедшие годы изменилась мало. Разве что стала ниже и шире, а так она по-прежнему жаловала широкие платья из темной бумазеи, поверх которых все так же надевала пестрый фартук, а шею укутывала платком. Платок, кажется, тоже был тем самым, из детства Анны.

– Приперлась, – сказала она, увидев Анну. – Ишь ты, ни стыда ни совести.

На узенькой улочке алый, пусть и слегка запылившийся мотор, выглядел чуждо, как чуждой была и сама Анна в легком летнем ее наряде. Здесь женщины все еще носили платья в пол, стеснялись поднимать глаза на незнакомых мужчин, но не стеснялись обсуждать незнакомых женщин.

Здесь пахло печным дымом, свежим хлебом и свежим же навозом. В грязи копошились куры и дети. Палило солнце.

– Вижу, вы меня узнали, – сказала Анна.

Странно было смотреть на эту женщину сверху вниз, удивительно, до чего жалкой казалась она теперь. А ведь прежде она не стеснялась раздавать затрещины. И щипалась больно, порой без всякой на то причины, и батюшке выговаривала про Анну, а что – не понять.

Глеб держался в отдалении.

– Нового мужика нашла? Как старый попер…

– Почему вы меня не любили? – все вопросы, которые Анна готовила загодя, вдруг растворились, сделавшись неважными.

Старуха отвела глаза. И губу пожевала.

– Вам ведь недолго осталось, – Анна почувствовала эту близость смерти всей сутью своей, и по тому, как радостно, предвкушающе всколыхнулась тьма внутри, поняла: не ошибается. – Сколько?

– Не твоего ума дело! Ишь, пристают, приперлась с вопросами… Ходили тут, бродили, спрашивали. А чего спрашивали? Знаю я? Ничегошеньки не знаю! Вот вам, – старуха сунула под нос Анне кукиш. – Вот, видала?

И захихикала. Сейчас она и вправду походила на сумасшедшую. Только Анна не обманулась, покачала головой и спросила:

– А отцу моему вы это расскажете? Там, когда встретитесь?

Переслава Орфеевна зашипела и сгорбилась.

– Он ведь спросит, обязательно спросит.

– Это ты его сгубила! Ты и твоя мамаша-проститутка, чтоб ее черти драли! – старушечий голос разнесся по улице. – Я всегда знала, что не доведет она до добра со своей любовью, не доведет… Когда любят, небось с другими мужиками не гуляют.

Удивления не было. И обиды тоже.

– Расскажете? – попросила Анна тихо, и старуха, разом вдруг сгорбившись, сделавшись еще меньше, махнула рукой:

– Идем в хату. И этому своему скажи, чтоб не маячил, не позорил перед соседями. А то ишь, мать потаскуха и дочка в нее…

В ее доме, махоньком, словно кукольном, пахло все той же кислой капустой. На столе стояла миска, прикрытая полотенчиком, и Анне до невозможности хотелось поднять его, заглянуть, убедиться, что и над опарой годы оказались не властны.

– Садись куда… вон туда. Чаями поить, уж извиняй, не стану, – она сама устроилась на низенькой табуретке, подвинула к себе корзину с картофелем и пустую миску.

– Я без чаев как-нибудь.

– Как-нибудь… – Махонький ножичек скользил по клубню, снимая кружевную ленту кожуры, украшенную бусинами-глазками. – Все у вас через как-нибудь…

Ее история была проста.

Старшая дочь, оставшаяся после смерти матери за хозяйку. И махонькое хозяйство, которое однако отбирало немало сил. Найденный отцом супруг, почтенных лет вдовец, которому была нужна не столько жена, сколько прислуга, но тогда это тоже казалось правильным.

Она старалась. Она заботилась обо всех, и о супруге, что вечно маялся животом, и об отце, и о Платоше. Его единственного, пожалуй, любила искренне и самозабвенно.

Это она обнаружила дар. И уговорила папеньку, видевшего в Платоне наследника нехитрого своего дела – а папенька тачал сапоги и нельзя сказать, чтобы преуспел в том, – показать его заезжему магу.

Она отыскала нужные слова, чтобы Платона отпустили в школу.

Она, уже после смерти супруга, которая случилась весьма кстати, продала скромное наследство, чтобы было на что отправить Платошу в Петергоф – ведь только там ему, талантливому, и место. Она вернулась к отцу, бездетная, обреченная досматривать этого склочного, обиженного на весь мир старика, и сама взяла в руки инструмент.

Не бабье дело? Ей и не нравилось. Сложно вообще сказать, что ей нравилось, но дело приносило какой-никакой доход, а Платоше нужны были деньги.

Жизнь в Петергофе дорогая, но зато он в университет поступил. И стипендию получает. Правда, той стипендии крохи совсем, но… копеечка к копеечке.

Отца не стало зимой. Он быстро сгорел, подхвативши обыкновенную простуду, но по своему упрямству отказавшийся лечить ее.

Куда? И так дурра баба целителями бредит, а ему и распареной репы на грудь довольно.

На похороны явился Платон. Повзрослевший. Похорошевший. Какой-то удивительно чужой и тем великолепный. Он держался с легкой снисходительностью и обнять себя не позволил, лишь коснулся теплыми губами ее щеки.

– Что теперь делать станешь? – спросил он, озираясь в доме. И всем было понятно, что ныне дом этот тесен. Собравшиеся на поминки соседи шушукались, обсуждая Платошин костюм с пиджаком и светлою рубашкой, его галстук, его ботинки и калоши, тросточку, котелок, самого его и Переславу, рядом с братом глядевшуюся жалко.

Она понимала. Не злилась.

– Не знаю, – ответила честно. – Жить?

Дело-то было, и в последний год она прочно освоила его, пусть и без особого желания, но ботинки получались ладными, а что еще надо? Ей и малости хватит.

– Продавай, – сказал Платон. – И поехали со мной.

– Куда?

– Мне предложили место при лечебнице. Квартирку дают. Махонькую пока, но это только начало, только денег надо. Хорошее место стоит…

Продать дом получилось быстро, хотя и выручили за него куда меньше, чем Платон надеялся.

– Ничего, – сказал он. – Хватит. Займем у кого…

Занимать не пришлось. Переслава отдала свое золотое колечко, купленное мужем, и материно присовокупила.

Платон принял его и даже приобнял сестру:

– Ничего, погоди немного. Вот поднимусь, и заживем по-человечески. Куплю тебе платьев, выезд свой заложим. Будешь у меня жить королевной.

Она согласилась. Она согласилась бы и так, лишь бы не одной, лишь бы рядом с человеком, в служении которому единственно видела свое предназначение.

Сперва жили в махонькой комнатушке, куда Платон если и приходил, то лишь затем, чтобы провалиться в тяжкий сон. Он работал на износ, подчиненный одной цели – выйти в число лучших.