Шарлотта Янг - Оборотень

– Чтобы спасти твою жизнь.

– Какая мне польза от нее. Все меня ненавидят, или боятся. Никто не скажет мне доброго слова. Все неудачи в доме сваливают на меня. Если девчонка в кухне разобьет что-нибудь, – это потому, что я смотрел. Если лесной сторож даст промах по оленю, он клянет мастера Перри. Оливер и Роберт не позволяют мне прикоснуться ни к одной своей вещи; они зовут меня дурачком и смеются, когда мне достается за них. Даже моя мать трясется в страхе, когда я подхожу к ней, и думает, что у нее от меня делается озноб. Что до моего отца и воспитателя, то я вижу от них только розги; хотя я всегда знаю свои уроки лучше этих двух олухов – Нола и Робина. Во всю мою жизнь мне не пришлось услышать столько ласковых слов, сколько я слышал здесь, пока лежал у вас.

Он остановился совсем пораженный; потому что слезы текли по ее лицу, и она поцеловала его в лоб.

– Неужто вы не пособите мне? Я ходил к бабушке Мадж, и она сказала, что для меня представляется благоприятный случай один раз в семь лет. Первые семь лет прошли так, но теперь мне четырнадцать. У меня была надежда, когда король хотел отрубить мне голову, но он только пошутил, как и следовало ожидать. Потом я вздумал попробовать на Иванову ночь в волшебном кружке, но ничего не вышло. И теперь вы могли бы перекрестить меня; но вы не верите этому. Разве вы мне откажете, только попробовать.

– Увы! Перегрин, даже если б я и могла сделать это с верою, неужто ты готов превратиться в бездушный призрак, в игрушку природы и лишиться всех надежд христианина, наследия Божьего?

– Отец говорит, что мое наследие – ад.

– Нет, никогда! – воскликнула она, вздрогнув, притом спокойном выражении, с которым были произнесены эти слова, в тебе есть душа, ты принял крещение и все надежды пред тобою.

– Крещение было уже слишком поздно. О, леди, вы такая добрая и жалостливая, пусть моя мать получит назад своего Перегрина, тупого, рослого парня, какого ей нужно. Она будет вам благодарна за это; а для меня… право, лучше превратиться в огонь, чем продолжать мою теперешнюю жизнь. Никогда еще, пока не попал сюда, не знал я, что такое покой, как называет это, моя мать.

– Перегрин, бедный мой мальчик, если ты дорожишь покоем и моим расположением, то это только доказывает, что ты не эльф и что у тебя человеческое сердце в груди.

– Я тогда бы стал летать около вашего изголовья, навевал бы на вас хорошие сны и удалял бы от вас все, что могло бы повредить или испугать вас, – сказал он искренне.

– Только человеческое сердце может чувствовать так, мой милый мальчик, – отвечала она с нежностью.

– И вы в самом деле не верите… в другое, – спросил он с горячностью.

– Вот во что я верю, мое дитя: были причины твоей слабости тела, – может быть, припадок или конвульсии, в то время, как тебя оставили одного в колыбели. Это объясняет некоторые странности в твоем лице, благодаря которым невежественные няньки вообразили, что ты подменен; по милосердию Божию отец спас тебя от ужасной смерти, чтобы ты вырос и сделался хорошим человеком и верным слугою Божьим. – Она прибавила, услышав его полный отчаяния стон:

– Я знаю, что тебе тяжелее, чем многим другим. Я вижу, эти глупые няньки так воспитали тебя, что тебе казалось, будто и не стоит стремиться к добру и что стремление вредить другим составляет нераздельную часть твоей природы.

– Мстить им для меня единственное удовольствие в жизни, – сказал Перегрин, и глаза его засверкали. – Поделом им.

– И так ты жил до сих пор, – продолжала она, – полный одной ненависти, считая себя каким-то злобным духом, без всякой надежды и цели в жизни; но теперь, почувствовав в себе присутствие души христианской, ты должен бороться со злом, ты должен любить, чтобы заслужить любовь, ты будешь молиться и победишь.

– Мой отец и м-р Горикастль молятся, – сказал Перегрин с горечью. – Я ненавижу это! Они постоянно за этим, просто невыносимо: меня так и тянет встать на голову, вытащить чей-нибудь стул, пощекотать Робина соломинкой, все равно, если меня и высекут за это тут же. Я совсем домовой.

– Но тебе нравится соборная музыка.

– А! Отец называет это язычеством папистов. Много раз я слушал ее, запрятавшись у алтаря в маленьком доме епископа Уайгама, он и не подозревает об этом.

– О, Перегрин, разве мог бы злобный дух безнаказанно спрятаться у самого алтаря? – сказала мистрис Вудфорд. Но я слышу, Ник накрывает ужин, и теперь я оставлю тебя. Да благословит тебя Бог в Своем милосердии, мое бедное дитя, и да наставит он тебя на истинный путь!

В то время как она вышла, Перегрин сказал про себя: Это молитва? Она совсем непохожа на то, как молится отец.

Она спешила теперь посоветоваться с своим зятем по поводу странного настроения своего пациента. Она услышала от него, что ему было известно больше, чем он высказывал по поводу того, что майор Окшот называл безнадежным злом, обуявшим его сына, о его шалостях во время молитв, его ненависти ко всему доброму, о злостных проделках, бывших наказанием для всего дома без сомнения, многое тут объяснялось уверенностью ребенка, что он дитя другого мира; и эти добрые люди серьезно обсуждали вопрос, как его спасти от самого себя.

– Если бы мы только могли удержать его здесь, – сказала мистрис Вудфорд, – тогда еще в нем можно было бы пробудить веру и любовь к Богу и человеку.

– Ты могла бы достигнуть этого, сестра, – сказал доктор, взглянув на нее с нежною улыбкой, – но майор Окшот ни за что не согласится оставить своего сына в нашем доме. Ему ненавистны наши убеждения, и, кроме того, это будет слишком близко к его дому. Вся прислуга знает об этих жестоких баснях про него, и малейшая неудача будет приписана его демоническому происхождению. Я лучше поеду в Оквуд и постараюсь убедить его отца, чтобы он поместил его под надзор какого-нибудь разумного и надежного человека.

Прошло несколько дней прежде чем д-р Вудфорд мог найти время для этой поездки; между тем его добрая сестра всеми силами старалась убедить мальчика, что у него человеческая душа, ответственная за все его поступки, что перед ним была надежда спасения и что он не был злобным, фантастическим существом, действовавшим без всякой мысли, по одному капризному порыву.

При этом нужно было говорить с величайшею осторожностью, потому что ум Перегрина, хотя он и воспитывался в религиозном семействе, был не способен воспринять обыкновенные в таких случаях доводы – отчасти потому, что он серьезно считал себя отверженным людьми, а также вследствие тех жестоких преследований, которым он постоянно подвергался дома. Молитвы и поучения представлялись для него только одним невыносимым стеснением, за которым обыкновенно следовало наказание; Библия и Вестминстерский катехизис были для него ужасным собранием уроков, несравненно более томительным и скучным, чем латинская или греческая грамматика; воскресенье было для него самым ужасным днем не неделе.