Елена Гостева - Стрекозка Горгона. 1828 год

Сергей Лапин, приняв взвод, был ошеломлён тем, что все рекруты старше его, всем больше двадцати лет. Перед Отечественной войной в армию призывали мужчин от 15 до 36 лет. Статистика показывала, что из не окрепших ни телом, ни душой новобранцев многие умирали на первом же году службы, и с 1827 года в рекруты стали брать мужчин от 20 до 35 лет. К этому возрасту многие успевали жениться, детей нарожать, а тут – иди в армию. На 20-25 лет семьи оставались разлучёнными. И не спешили мужики превращаться в добрых солдат, наоборот, мечтали, чтоб их признали нестроевыми да оставили бы где-нибудь в гарнизоне поближе к дому родному, иль хотя б перевели в запасной эскадрон, куда можно жену с детишками перевезти.

Во взвод к Олегу Руперту вообще пожилой новобранец попал, Фома Рябой. По документам ему считалось 35 лет, но выглядел он старше. Так и оказалось. Освоившись, он признался, что ему скинули 9 лет. Сам упросил, даже денежки кое-кому сунул, вот ему и записали не 43, а 34 года, всего-то циферки наоборот поставили. Довольный, что его не собираются гнать из полка, лихо сдвигая кивер на бок, Фома самодовольно пояснял:

– Надоело всё в деревне да в деревне жить, на белый свет поглазеть то ж ведь охота. А ишшо баба у меня до того зловредная, не приведи Господь. Я сам, вишь, промашку дал: не начал сразу, с первых дней, лупить. С молодости просто языкастой была, а к старости совсем оборзела, чисто ведьмой стала. От неё на край света сбежать готов. Не знал, куды да как. А тут сынку призыв пришёл. И старуха, и молодуха воют, причитают, да и мне жалко: ведь у его-то и жёнка ладная, не зубастая, лучше моей карги, ему-то от бабы неохота отрываться. Я покумекал да и решил заместо его пойти. Пущай там моя ведьма одна теперича кукует…

Над его историей посмеивались и солдаты, и офицеры. Можно было поступить по закону: вернуть его домой да требовать, чтобы под суд отдали того, кто с него деньги брал, но Сухнен не стал. Телом Фома крепок, оказался ловким, хозяйственным, да к тому ж балагур – возле него и у прочих солдат настроение поднималось. Полковник даже в унтеры Рябого произвёл.

А во взводе Лапина довольных судьбой не было. Занимаясь с солдатами, Сергей иногда от злости зубами скрипел: год, а то и полтора в рекрутских депо обучались, а так мало освоили! И форма на них сидела мешковато, и маршировать никак не могли иль не желали учиться. Казалось, из таких безынициативных, унылых мужиков, обречённо внимающих приказам, равнодушно их исполняющих, славных солдат никогда не получится. Бить их, что ли? Слушая, как они с непреходящей тоской вспоминают о доме, Лапин в глубине души и жалел их, и негодовал. Как их в бой вести? Опозоришься только. Поделился тревогой с отцом. Александр Петрович, невесело покачав головой, вздохнул, а потом неожиданно для Сергея заговорил нараспев, как будто былину читал:

– Есть у царя колокол на всю Русь, всем колоколам колокол. Как ударит царь-государь в него, так по всей земле слыхать, и по всей русской земле плач стоит, плачут стар и млад, горючими слезами заливаются… Слыхали, Сергей, причитания подобные? Знаете, о чём народ эту песнь сложил? – посмотрел на опешившего сына строго, не дожидаясь ответа, неторопливо объяснил сам. Вероятно, из-за печальных воспоминаний на интимное «ты» перешёл. – О рекрутчине это, сынок, о рекрутских наборах; для народа они – превеликое горе. Это ты – дворянин, офицер – рад, что служишь, потому как о другом поприще и не помышлял. А для крестьян иль мещан служба – наказание, их от земли, от семей, от привычной жизни оторвали напрочь. Потому и тоскуют, не разделяют твоего восторга… Однако, не суди поспешно, сынок, не думай, что тебе достались солдаты хуже тех, коих Суворов в поход водил, и что Наполеона били. И из этих выйдет толк, если постараешься. Сумеешь внушить уважение – они за тобой на любой подвиг пойдут, грудью своей прикроют. А не сумеешь воспитать, так на себя пеняй. Вспомни-ка переход через Альпы. Солдаты, такие же мужики, чудеса выносливости и мужества проявляли. Раз Суворов приказал, то не размышляли, зачем на смерть идут. Ныне столь великих полководцев, коих бы все любили, я не знаю. Зато грамотных, хорошо обученных офицеров больше, чем в прежнее время. Ежели нет второго Суворова, значит, роль каждого офицера, что рядом с солдатом находится, более важна.

***

Полковник Сухнен и требовал, и просил, чтобы к нему направили ветеранов из других полков: вахмистров, фельдфебелей, унтер-офицеров. Но какой командир отдаст хорошего унтера другому? Сухнену были переданы два эскадрона из старого, конно-егерского полка, то есть уже с опытными офицерами и нижними чинами. Поначалу так и делились: на стареньких и новеньких, но и в старых эскадронах, Энгельгардта и Чебышкина, тоже некомплект был. Присылали в новый полк на унтер-офицерские должности кантонистов да учеников унтер-офицерских школ, кои были старательными, но тоже неопытными. Полковник много занимался с рекрутами сам, много времени отдавали службе и те из офицеров, что уже имели боевой опыт, рядом с ними молодые поручики, подпоручики, только что надевшие офицерские мундиры, учились командовать. А усердия, рвения к службе у бывших кадет было, пожалуй, побольше, чем у старших.

Прежде всего, нужно было придать полку бравый строевой вид, потому каждый день была муштра и муштра, маршировали на плацу: по снегу, по грязи, по лужам, с утра допоздна. Лапин гонял свой взвод с таким же усердием, как когда-то в корпусе гоняли его самого: «Кругом! Ать-два!» Из конца в конец плаца! И снова: «Кругом! Ать-два!» Потом взводы сводили вместе, и маршировал весь эскадрон, офицеры следили, чтобы каждый взвод смотрелся правильным четырехугольником, чтобы расстояние между взводами соблюдалось чётко. Сначала в пешем строю, потом – что ещё сложнее – в конном. Учили рядовых с оружием обращаться: стрелять, колоть штыком, в седле держаться, конём без уздечки управлять, палашом рубить.

Потом хлопоты с солдатскими жёнами начались. Сначала к солдату из взвода поручика Звегливцева жена с детишками прибыла, появилась солдатка и во взводе Лапина. Их устройством занимались полковые дамы под руководством жены капитана Петрова, командира шестого эскадрона. Капитанша как-то незаметно стала в полку главной распорядительницей по хозяйственной части, она солдаток к делу быстро пристраивала. Работой-то обеспечить нетрудно – и постирать, и заштопать всегда есть что, и на кухне, и в лазарете женские руки не лишние. А расселять их, да ещё с детишками, уже намного сложнее. Не было у нового полка пока своих казарм. Слава Богу, решительных баб, бросавших всё и переезжавших вслед за мужьями, было немного, а то бы не знали, что делать с ними.

До Смольного новости, обсуждаемые обществом, доходили с опозданием. Но Таня чувствовала тревогу, ей казалось: вот-вот должно случиться что-то серьёзное. И это произошло. Яков Карлович передал письмо, в котором Серж сообщал о зачислении в полк, что пока возле столицы стоит, а после (все, мол, ждут этого) должен отправиться в поход. Таня поняла, что решается и её судьба. Но из Смольного по уставу девушки лишь восемнадцатилетними выходят. Неужели Серж без неё поедет? Эта мысль ужасала, Тане стало мерещиться, что Серёжу ранят, будет он лежать на поле боя, истекая кровью, и никто к нему не подойдёт, не поможет, чудилось, как он призывает её, а она в это время в Смольном будет тихо-мирно кружева плести иль новые танцы разучивать. Днями отвлекалась за занятиями, а по ночам от кошмаров не могла отделаться, всплывали в её воображении картины одна другой ужасней: как милый Серёженька упадёт с коня, как дёрнется его тело в предсмертной агонии. А если он погибнет, то и ей – не жить! Таня чувствовала себя, как будто между двумя огромными пластинами тисков, которые сжимаются медленно-медленно, но неотвратимо. Надо успеть выскочить, пока они не сжались и не раздавили их обоих, этими тисками были стены института. Доктора она попросила передать Сержу записку, в котором умоляла того приехать в Смольный в первый же после Великого поста приёмный день. Сама молилась, молилась истово, чем даже удивила отца Викентия.