Франциска Вульф - Рука Фатимы

Взглянула на Толуя: лицо у него бледное, безжизненное.

– Джинким больше не реагирует даже на боль. А рефлексы… – ее душили слезы, – ты понимаешь, нет рефлексов… Джинким нас покидает… И я ничего не могу сделать… ничего…

Словно во сне перед глазами у Беатриче возник храм со стройными золотыми колоннами и красной блестящей крышей. Она стоит на его ступенях, устремив взгляд вдаль. Маффео, Ли Мубай и даже Марко предлагали сопровождать ее, но она отказалась. Есть дороги, которые надо пройти одному.

Еле волоча ноги – на них словно свинцовые гири, – поднялась по лестнице из ста ступеней. С трудом преодолевая невидимый барьер, вошла внутрь храма – и мгновенно осознала: правильно поступила, что пришла сюда.

Сотни, нет, тысячи свечей горят в огромном зале без единого окна. Над многочисленными медными чашами клубятся облака дыма, источающие запах полыни. В дальнем конце храма стоят монахи – их дюжина. Лиц она не различает – расплылись в оранжевые пятна, маячащие у ног гигантской покрытой позолотой статуи Будды, с загадочной улыбкой взирающего на мир.

Она слышит лишь глухой отзвук хора из мужских голосов: «Ом-м-м-м…» Если снять осциллограмму, этот гул имел бы форму идеальной синусоиды. Он звенит в мозгу и заглушает ее боль мягкой защитной пеленой.

Пересекая храм, Беатриче слышала удары гонга, повторяющиеся с равными интервалами. Но это не тот торжественный, величественный звон, который сопровождает аудиенции императора, а низкий, глухой и тоскливо-жалобный плач, он почти не отзывается эхом. Гонг смерти…

В центре зала на траурном возвышении лежит Джинким. У изголовья и в ногах у него – клубящиеся медные чаши. Из-под роскошного шлема выбиваются черные вьющиеся волосы. Кто-то расчесал его кудри, натер благовониями – в пламени свечей они блестят, как отполированное эбеновое дерево… Серебряные пластины его доспехов скреплены золотыми звеньями.

Джинким лежит со скрещенными на груди руками, они держат меч. Он неописуемо прекрасен – сказочный герой, легендарный воин. Заснул глубоким сном, но кажется: в любой момент готов по повелению вождя встать и идти в бой навстречу новым, славным подвигам.

Но Беатриче знает – он не спит… От этого сна не пробуждаются… Она прикоснулась к его холодным, огрубевшим рукам… как в ту последнюю, длинную, мучительную ночь, когда с ужасом наблюдала, как на теле его одно за другим появляются синие пятна кровоподтеков – свидетельство, что печень отказала и кровь не свертывается. Эти пятна как раны воина, проигравшего битву с невидимым коварным врагом.

Джинким прекрасен, его умиротворенное лицо не портит даже нездоровая желтизна. Она видела, как угасал этот могучий, несгибаемый человек: медленно, неровно билось сердце… прерывистым и редким становилось дыхание. Оставалась с ним, пока он не издал свой последний вздох. С этим вздохом умерла и часть ее самой. Возврата нет…

Она бережно дотронулась до холодного лба, нежно погладила по щеке, провела пальцами по бровям, носу с горбинкой, сильному подбородку, по складкам вокруг рта и глаз… Настал миг прощания – последнего прощания с Джинкимом. Губы его холодны и бесчувственны, но она вообразила, что он ощущает ее поцелуй, его бессмертная душа ей отвечает… Поцеловала его во второй раз и провела пальцем по его губам – тепло их ей так и не довелось принять. Слишком поздно…

Беатриче подняла голову: сверху на нее с ласковой улыбкой смотрит статуя Будды, застывшего в позе лотоса. Она не знает, был ли Джинким буддистом. Но пусть он поклонялся только богам своих предков, богам степей и ветров, – хорошо, что его тело находится здесь. Она верит – Джинким остался бы этим доволен. В этом храме он наконец обрел мир и покой, которых был лишен при жизни.

Еще раз она окинула взглядом его прекрасное, мужественное лицо, в последний раз дотронулась до рук и лица… В самый последний раз… И вышла из храма.

Стоя у дверей святилища, Беатриче наблюдала за людским потоком, текущим по улице у подножия холма. Кто-то ехал верхом, пришпоривая лошадь, кто-то шел пешком или терпеливо трясся в повозке. Люди суетились, расталкивали друг друга, стремясь попасть в конец улицы, словно там их ждала награда в вечной погоне за счастьем или конечная цель бытия.

Жизнь продолжается, все идет своим чередом. А ей кажется – время остановилось… Близится закат солнца.

И вдруг, спускаясь вниз по лестнице, она увидела, как мираж, степь у въезда в Шангду. Солнце кровавым шаром опускается за горизонт, окрасив пурпурно-золотистым светом бескрайнюю поросшую травами землю. Башни Шангду сверкают, словно прозрачный хрусталь в золотой оправе. Одинокий всадник, пересекая гряду холмов, скачет по направлению к городу. У него вид монгольского воина. Доспехи сверкают на солнце, переливаясь в его лучах. Всадник приближается к цели… Вот он наконец у самого города. Ворота Шангду медленно раскрываются и снова затворяются за ним…

С трудом преодолевая метр за метром, Беатриче ковыляла к дворцу, пока не добралась все-таки до своего дома. Боль, совсем недавно пронизывавшая ее насквозь, вдруг растворилась и исчезла в умиротворяющей атмосфере дворца. Осталась лишь пустота – черная дыра у нее в душе.

Не раздеваясь она упала на кровать. Йен сняла с нее обувь, но она ничего не ощущала, как будто все происходило не с ней. Не чувствовала своего тела, ни боли, ни страха, ни гнева – только усталость и пустоту, как после наркоза. Закрыла глаза…

Какой-то шум, похожий на стук или пыхтение, донесся до ее ушей. Наверное, это бьется ее сердце, но ведь его не отключишь. Зачем жить, когда Джинкима больше нет?..

Вскоре стук прекратился, и она поняла – это не биение ее сердца, а просто кто-то постучал в дверь. Но кто это может быть? Попыталась объяснить Йен, чтобы никого не пускала, но не могла пошевелить языком…

Кто-то потянул ее за рукав, назвал по имени… Нехотя повернула голову, открыла глаза: Толуй…

Юное, красивое лицо искажено болью. Но не только болью – он кипит от бешенства. Что-то говорит, все время повторяя одно и то же… Наконец Беатриче поняла: он разговаривает с ней… И вот до нее дошел смысл его слов:

– Маффео Поло… моего дядю убил венецианец!

Беатриче мгновенно пробудилась. Усталость как рукой сняло. Схватила Толуя за локоть.

– Что ты сказал? Повтори!

– Маффео Поло убил Джинкима, брата великого хана, моего дядю!

Беатриче в недоумении уставилась на юношу: бледен, ноздри раздуваются, на лбу пролегли складки гнева. То, что он сказал, – безумие, бред сумасшедшего! Возможно, от скорби по умершему Джинкиму у него помутился рассудок… Но глаза ясные – зеленые глаза, глаза Джинкима. Они говорят: нет, он не сошел с ума, хоть и принес ей чудовищную весть.