Юрий Лавут-Хуторянский - Укатанагон и Клязьма

– Пожалуйста, – говорит она, как только он вошел в гостиную, – садись и ответь мне на три вопроса.

– Вот так, с налету, даже без чая? Ладно, раз чая не будет, утоляем жажду вопросами.

Она ставит чайник, не спешит, а он думает, что пирожные, которые принёс, тают в прихожей. Глядя ему в глаза, серьёзно спрашивает: – Любишь ли ты собак?

Он не знает, как на всё это реагировать, смотрит на скатерть с ромашками, потом говорит: – Давай, Тань, все три вопроса сразу.

– Я думаю, Костя, что правильно один за одним, по очереди, а потом я готова ответить на твои.

Он смотрит, как вянут ромашки, и молчит, хочет уйти.

– Ну, хорошо, – говорит она, – раз ты настаиваешь, второй вопрос такой, общий, безотносительно ко всему, не подумай ничего такого. Немного глупо прозвучит именно сейчас, но ладно, пускай, хотя ответ, думаю, очевиден, так что я прошу прощения, но это важно для меня, хорошо? Это вопрос про то, любишь ли ты детей. И сразу третий, как ты хотел: мои родители – верующие, и я тоже, по крайней мере немного. Ну, понятно, да? Можешь ли ты это уважать, в смысле, эти принципы?

Он молчит, потом говорит:

– Таня, ты ведь приглашала на чай, а не на вопросы, да? Или я ошибаюсь? Вот я принес пирожные – и кто их будет есть? Может, пока у тебя детей нет, собаки съедят твои любимые? Это уже мои самые важные вопросы.

Она смотрит так, как будто не слышала шутки, и говорит:

– Подумай всё же, пожалуйста, – и накрывает чай. Он искоса рассматривает её в лёгкой домашней одежде, приоткрывающей то ноги, то грудь, потом говорит: – Собак попробую полюбить. Она: – Да, спасибо, это здорово, – и смотрит светящимися голубыми глазами, как учительница на правильно вдруг ответившего двоечника. Он с трудом демонстрирует равнодушие, так она хороша, какая-то в ней звучала фантастическая по простоте и притягательности мелодия: вот она слизывает крем с кончиков пальцев, а он смотрит на эти пальцы, но, собственно, не от пальцев, а от всего разливающегося тут какого-то школьного счастья, расплывается, наконец, в улыбке и хохочет. Она тоже начинает смеяться и вытирать пальцы салфеткой. Он говорит: – Отвечаю тебе, Татьяна, на три твоих вопроса: да, да и да, – хотя понимает, что ей так не понравится, но хоть что-то обещает. Она смеётся – и тут же, как будто это игра: – Хорошо, тогда тебя не затруднит ответить ещё на два вопроса?» – и смотрит внимательно. Он ей: «Не сдал с первого раза, блин. Пойду готовиться к переэкзаменовке», – и идёт в прихожую. Она трогает его сзади за плечи: «Пожалуйста, извини меня, мне очень сложно сейчас, очень». Он стоит, уходить ему не хочется. Снова гостиная, объятие и поцелуй, он тянет её на диван, она громко и резко: – Этого не будет! Он возвращается в маленькую прихожую, обувается и говорит оттуда: – С этой интонацией, Татьяна Ивановна, обратитесь в собачью будку, а со мной попрошу мягко… Следующий день, она звонит рано утром: – Мне очень плохо, приезжай, пожалуйста. Он обещает, что будет через час и не едет. И ещё долго потом морочит ей голову.

Сейчас ему было видно, что уже тогда, оттуда, немного болтающаяся поверх всего, началась линия счастья, проходящая через все три года их совместной жизни. Какой-то частью себя – может, лучшей частью? – господи, а может худшей? – он нуждался в этом человеке и влюбился – неужели поэтому? – и отодвинул остальное, будто сбежал, будто убегал от чего-то, от себя, и увидел спасительную дверь, заскочил в неё – и он в другом мире. В этом мире они сняли маленький дом на Металлургов, вот она на кухне, готовит завтрак и говорит: – Костя, я не люблю тебя, а обожаю. Недолго же он пробыл в этом спасительном мире. Она перспективу их отношений понимала однозначно: вместе на всю жизнь, любовь до гроба – и даже когда бурлили всякого рода подозрения, ревность и страдания, всё равно считала себя безумно везучей, получившей любовь сверху как благодать. Принципиальность считала единственным разумным поведением, прямо пионер-герой какой-то. Они так и не дождались назначенного ею Нового года – всё произошло в этом, только что снятом домике, перед переездом в него. Он потом не помнил ни деталей произошедшего, ни как потом одевались, ни какая она телесно. Она уткнулась лицом в подушку и не откликалась, молчала, сказала только низким голосом: «Ты иди, а я останусь». «Девятнадцатый век прямо какой-то», – подумал он тогда. За завтраком она опять сказала: «Я не люблю тебя, а обожаю…» А он тогда ещё встречался с другой, с Любой, вот как раз этот момент, когда она звонит… Что это? Повтор пошёл? Странно. Да, вот она на кухне, говорит, повернувшись к нему и держа в руке турку с пенной кофейной шапкой, а он с телефоном в руке… Стоп, стоп!! Что это? Что это? Она повторила это своё «обожаю» – откуда этот повтор? – и дальше пошло не так, как в первый раз. А он не возвращался, не собирался возвращаться к этому моменту, само как-то вернулось – и сразу тут Люба, то есть всё по-другому. Что это? А?.. Меня вернули. Мной управляют, что ли? Стоп! Спокойно… спокойно. А чему тут удивляться?.. я же не сам летал так запросто по разным местам Вселенной?.. Эй-эй, хозяева! Я тут! Откликнитесь пожалуйста! Есть кто-нибудь дома?.. Та-ак…тишина. Удивительно, что никогда раньше он не ощущал присмотра или вмешательства, никогда… и вот этот момент повторился, нет, не повторился, а исправился. Про его бывшие связи, как бы ближе к реальности? То есть поправили, что ли, дали правдивую версию? То есть он вроде как привирает, а они поправили. Или само поправилось? Кто-то присматривает за мной? Такой всевидящий и строгий. Энибади эт хоум?.. Нет?.. Молчим?.. Господа владельцы вселенской недвижимости!.. Тишина… А он никогда не чувствовал вмешательства. Ни разу не чувствовал. Полная была свобода, абсолютная, проверенная до мельчайших… А сейчас кто-то вмешался… Кто-то же должен быть за всем этим? Не сам же он стал духом бесплотным?.. А может, это он сам себя поправил?.. Да нет… Какое удобное это «да нет» – тут тебе и “да”, тут тебе и “нет” – годится на любой случай. Получается, он сам создаёт неправду. А ведь ему этого не надо было, не собирался врать, исключено, вообще не понимал, что тут можно врать или не врать, что от меня тут что-то зависит. Получается, что это у него изнутри: не замечать собственную неправду, мог не замечать… или специально даже… ведь ничего, совсем ничего про последний год, про наркоту… как втянул её… и какая она стала, какая она потом стала… весь тот кошмар… и это ещё не самое. Какая-то дрожь подключилась, накатили воспоминания, картинки и от них дрожь – из него вдруг стали сами собой вываливаться какие-то глухие звуки, какие-то аханья, как рыдания… нужно идти туда, опять, глубже, где возникают слова, где подоплёка поступков соткана из желаний плоти, переплетения нервов, секрета желёз и работы клеток… он двинулся туда – и там всё оказалось просто: его плоть и природа трудились, ни на что не обращая внимания, физиология занималась своими надобностями, многочисленными своими делами и упрямо шла к своим важным целям, одолевая, если надо, любое препятствие, а когда доходило до слов – слова уже производились какие нужно, там не было ни правды, ни лжи, только рабочие цели, а какие-то кому-то обещания, какая-то там правда или прежние намерения не могли нарушать слаженную внутреннюю работу. Это было просто, как вдох и выдох. Внутренняя подлость плотского устройства была наглой и кошмарной. «А-ах ты, боже! Как мясо! Мясные судороги. Нет! И нет! И нет! Так не будет, я не мясо, я не животное! Любовь была! Нужно смотреть, где любовь, как это было с Таней, как было… вот, вот, опять, первая близость, после его дня рождения, она боялась, просила, договорились на Новый Год, ну да, глупо, она плакала: ну миленький, ну пожалуйста. Он понимал, всё понимал и действовал зачем-то быстро, ловко, даже силой. И всё это было… нет, не жестоко, это было просто глупо и дёшево, да, по отношению к себе глупо, именно к себе, к себе, она-то приносила жертву любимому, а он удовлетворял идиотское простое желание природы, нет, не удовольствие, нет, предвкушение, предвкушение сильнее, важнее, оно, именно оно даёт напряжение и заводит плотские механизмы. Конечно, не только похоть, он же её любил, но, боже, вся эта неуправляемая мужская активность, это его неволя, ничего не остаётся, и потом забываешь, помнишь вот про чай, собак и пирожные – то есть когда ничего не было, а когда что-то было, то всё нежное забывалось, забывалась её пугливая ласка, она же его любила и хотела, боже мой, это же можно было превратить… даже самцу во время гона можно делать всё по-другому… он не разбирался в женщинах, ему не требовалось в них разбираться, их всегда было достаточно, но он понял, что ему попался клад и упустить его нельзя, более красивые будут, более стильные, сексуальные, творческие, они потом и были, но таких, драгоценных, цельных, не будет, это тоже подтвердилось. Практичность – нельзя клад упустить, поганое слово-то какое – «упустить» – вот ему потом и насыпали алмазов… Зачем он ей позвонил, когда у него были отношения с другой? Она ведь сказала, что не хочет ни свиданий, ни постелей, только серьёзных отношений – это был момент, чтобы всё закончить, а он понимал как легко ломаются эти намерения, никакие верующие девственницы не могут сопротивляться, когда любят, подлая такая проницательность. Неведение, боже мой, неведение, где ты? Когда сказал ей: да, да, да – врал, хотел её и больше ничего. А потом уже хотел победы в ней страсти, уравнивающей её с ним, чтобы была заметной и бесстыжей, и мучительской… – обманывал до последнего, до последнего… Вот она идёт к нему, его любимая и его будущая жена, на всю жизнь, как считалось… Он завис в мучительном состоянии, «рай вперед и рай назад» – крутилось внутри – какой ещё может быть рай – нужно отвечать… Это «отвечать» возникло как стрела, будто пробило через спину и потащило вперёд, больше деваться некуда, и незачем… теперь честно – хочу ответить, хочу ответить – это крепло в нём: нельзя ничего исправить, но он не в земле, не с червями, как все, а здесь, во Вселенной, на высоте и невозможно так перевешивать, так гнусно перевешивать, нужно что-то положить на другую чашу весов, а положить нечего, значит, нужно спрыгнуть со своей, чтоб не перевешивать, чтоб уже без него, чтоб уже прекратилась несправедливость… должны быть справедливые… мучения… чтоб соскрести это прошлое – и его стала облеплять земная плоть – он прав! значит, он прав! – и рядом оказалась Люба, и это было честно: вся такая, как была, белокожая и смешливая, всегда была смешливая, скрывалась за этой смешливостью… это честная история, пусть будет как есть, как было. «Что ты так смотришь, Костя, – спросила Люба, – сколько можно ждать тебя?» – тело ее, кожа были какими-то особенно мягкими, бороздка появлялась от простого прикосновения, почти без усилия, достаточно провести пальцем и остаётся след, а от поцелуев она вся становилась подарочного розового цвета, праздничного, и не могла отказать, и самому невозможно было отказаться, и он тронул её, провёл пальцем, забыв обо всём – на груди у неё появился розовый след, а сосок просто засветился радостным красным, она придвинулась, прижалась и подставилась бёдрами, и входить в неё было победительным наслаждением, она приникала покорно и от каждого удара таяла-таяла-таяла, воплощённая женственность, и он взмок с нею, и тиранил, тиранил её и излился в неё… и… и тут же очнулся… А-а-о!!.. Гос-поди… боже… Что это было?! Это он что? прямо здесь?! Как же могло такое случиться!? он кто?.. оказалось… это ему показали… просто животное… как на самом деле, как он на самом дне… гос-поди… Он заплакал. И это после всех слов и решений – боже, боже, и что теперь делать – это всё, конец, он неисправим, он плакал, понимая своё бессилие… он знал Любу, её неумение отказать, её какую-то природную нечистоту – также было и тогда, дома, когда Татьяна застала их, он притащил её домой, был под кайфом, ударил Любу в ответ на её мат… а потом Таня лежала и ударяла головой об пол, и у него, оказалось, хранятся внутри где-то эти глухие удары, все, до единого, вот они, через промежутки… это и есть правда о нём… и как он уничтожил… каким-то лотерейным шансом попал сюда, при этом… воплощая… представляя собой… но это нельзя… и, видимо, будет очень больно, а он всегда боялся боли, пытки, знал это, ужасаясь судьбам замученных людей, знал, что не выдержит, в детстве ещё решил, что нужно сразу в висок, плакать можно, пускай, мозги только отключить и если есть окно, то головой вниз, чтоб не покалечиться, а сразу разбиться, опережая пытки… могут раздавить в прах, в ничтожество… нужно самому сразу, а то не выдержишь… Он вытягивал и вытягивал из себя эту страшную перспективу, глуша увертливые слова, слова кончились, теперь будут не слова, это там он человек слов, не слова, а слов, из какого сора и грохочущая слякоть… не нужно это, нужно искупать, нужно искупить – и он рванулся, с каждым шагом все теснее обжимаясь испуганной плотью. Там, впереди, навстречу вырастали огромные чёрные воротища, которые почуяли его издалека, встрепенулись и дрогнули всей высотой, стали разлепляться ему навстречу – а он бежал к ним изо всех сил, глушил голову и рвался вперёд, и в глаза, через первую тонкую щёлочку, пыхнул ослепительный огонь и его разом втянуло в открывшуюся щель, внутрь, в светящееся дымное жерло, и там, в этом горле, быстро-быстро хлещущий по сторонам узкий чёрный язык обвил его, схватил как кусочек грязи и забросил к себе внутрь – и он уже падал с огромной высоты в открывшуюся до самого горизонта, кипящую огненными пузырями дьявольскую утробу, в которой корчились, исходя хрипом, человеческие червяки – он падал и кричал, разрывая легкие, но крик его был как писк в рёве бесчисленного пылающего полчища, и пламя уже доставало до плоти того, кто был когда-то Константином Картушевым…