Юлия Нифонтова - Шиза: три в одной

Обретя хоть что-то мало-мальски похожее на цель, и дабы найти подтверждение своей теории, девочка ринулась на поиски кухонного подвала. Бабушка-фантом не обратила на Гелю никакого внимания и осталась неподвижно сидеть, сгорбившись у стола. Ключ от кухонной кладовки бабушка всегда почему-то прятала в карман фартука и гнала Гелю, когда та пыталась что-то разглядеть в темноте чулана через замочную скважину. У девочки тогда даже зародилась мысль, что в этом закутке хранятся настоящие летательные мётлы и другие волшебные предметы.

Забрать ключ из кармана фантома было легко, псевдо-бабушка даже не шелохнулась, хотя у Гели в тот момент сильно колотилось сердце. Вдруг старуха схватит её за руку? Но всё обошлось, и ключ легко отворил массивную дверь. Действительно в чулане стояли метёлки, щётки и крупная посуда, редко бывавшая в обиходе, там же девочкой был обнаружен вход в подземелье.

Саша уходил из замка опрометью, как вор. Ясно осознавая, что обречён, он не хотел, чтобы его близкие стали очевидцами тех ужасных изменений, которые никто не в силах был остановить. Агранович и так, как мог, оттягивал момент расставания, но дальше тянуть было невозможно, уж слишком явные признаки перерождения проявлялись в его внешнем облике, да и в поведении. Становясь всё угрюмее, он испытывал даже физическую боль от необходимости общения.

Каждый его день стал начинаться с того, что он подолгу осматривал себя в зеркале. Сначала на голове по правой и левой стороне набухли шишки, словно его кто-то хорошенько отходил поленом. К тому же эти две воспалённые опухоли нестерпимо чесались. На спине, чуть ниже лопаток наблюдались такие же вспухшие области, которые к тому же невозможно было почесать руками. Прячась от посторонних взглядов, он подходил к дверному косяку и тёрся об него спиной, в такие моменты сравнивая себя с неуклюжим медведем.

Чтобы спрятать стремительные метаморфозы, Саша придумал носить турецкий тюрбан в паре с шёлковым восточным халатом. Однако это не укрылось от всезнающего бабушкиного ока, и она тоже в последнее время ходила как в воду опущенная, видимо осознавая, что именно претерпевает хозяин замка. Вскоре халат на спине стал топорщиться и уже не скрывал безобразный выпирающий горб. Только неунывающей Гельке было всё нипочём. Она по-прежнему ластилась, настойчиво тащила его в свои игры, закидывала тысячами извечных «почему» и, видимо, в своём блаженном детском эгоизме совершенно не чуяла нависшей над ним непоправимой беды.

Агранович стал панически бояться прямых солнечных лучей, которыми Грань и так редко баловала своих обитателей. Теперь выходя на улицу, он стал кутаться в просторный плащ, низко надвигая капюшон, чтобы лицо всегда оставалось в тени. Хорошо, что в их местечке небо чаще всего напоминало застиранную простыню, с недорисованным оком двойной луны и густыми сугробами облаков.

Иногда на совместной прогулке, выждав момент, когда Геля увлечённая охотой, гоняясь за бабочками или элементариями, убегала прочь, он экспериментировал. Быстро, пока девочка не видит, он стаскивал с руки чёрную перчатку, являя светлому дню свою узкую руку. На бледной коже словно расплывались чернильные кляксы, не оставляя ни единого светлого пятна. Рука темнела буквально на глазах до степени фиолетовой черноты, оставляя белыми лишь длинные ногти, которые уже не брали ножницы. Ногти теперь больше напоминали загнутые когти большой хищной птицы. Агранович вглядывался в свою руку с обречённым ужасом.

Несколько земных дней назад он рискнул взять с собой на совместную прогулку с девочкой маленькое зеркало. Геля сначала дурашливо приставала, вовлекая в излюбленные догонялки, висла на нём и канючила. Но поняв, что он не намерен играть с ней, убежала к качелям, где принялась раскачиваться и во всю глотку, не попадая ни в одну ноту, орать: «Крылаа-аа-аатые качели летят, летят, ле-етят…»

Улучив минуту, он быстро вынул из кармана зеркало и, повернувшись к свету, глянул в него. Домашние зеркала сумрачного замка, продолжая тешить, не показывали ему всей правды. Здесь же при дневном свете, откинув с лица капюшон, он увидел, как на самом деле неузнаваемо изменился. Лицо моментально потемнело. На него смотрел чернокожий с фиолетовым отливом… нечеловек. Он уже начал терять человеческие черты.

Ярко-жёлтые глаза горели хищной тигриной яростью. Нос загнулся, став излишне тонким и горбатым, напоминая теперь орлиный клюв. Надбровные дуги выдвинулись, а угольно-чёрные брови разлетелись крыльями чайки. Агранович попробовал улыбнуться своему отражению. Он всегда знал, любые несчастья можно пережить, если относиться к ним с юмором и самоиронией. Но лучше бы он не улыбался вовсе. Обнажившийся ряд крупных как чеснок белоснежных зубов так сильно контрастировал с темнотой кожи, что Саша даже отшатнулся от своего отражения с невольно вырвавшимся тихим стоном. А ведь теперь он мог ещё и выдвигать из верхней челюсти острые сабельные клыки. Но этой экстравагантной деталью своего облика, он предусмотрительно, чтобы совсем не упасть духом, любоваться не стал.

Так, всё, никаких больше совместных прогулок, а то не ровен час, напугаю ребёнка своей образиной. При взгляде на такое чудище можно лишиться дара речи. Вспомнилось, как однажды Геля увидела души «Мерцающих», что забрели случайно к ним в чёрный сад и, слепо натыкаясь друг на друга, кучковались у замковых ворот. Саша долго и спокойно объяснял девочке, что это лишь проекции живых людей, больных психически, которые при острой форме могут, не желая того, проявляться на Грани. Либо это те, кто сейчас находится в коме, между жизнью и смертью, пока не решено, куда их определят. Но Геля приняла бестелесные тени за зомби и никак не могла успокоиться, ревела и дрожала. Видимо, сказывался опыт земной жизни, надо было меньше смотреть ужастиков. Пришлось прогонять безобидных и пугливых «Мерцающих» со двора.

Вечером прилетела белая голубка с посланием от кураторов Мадлен и араба. В записке они сдержанно просили его прибыть в полночь к подножию Башни Света и ни в коем случае не входить в неё, а подождать у порога. Эта вежливая просьба могла означать одно: что ему как перерожденцу вход в резиденцию Светлых сил теперь закрыт. Больше он не вернётся в свой кабинет с жарким камином, не обнимет бабушку, а самое ужасное – он больше никогда не увидит Янку.

Когда он подлетал к условленному месту, его вежливые кураторы, чтобы не ставить его в неловкое положение, уже ожидали.

– Никто не видел, как ты уходил? – участливо спросил араб.

Агранович отрицательно мотнул головой.

– Хорошо. Покажись, каков ты теперь, – с тихой затаённой печалью в голосе попросил араб, и по этому тону можно было легко понять, что его «хорошо» – вовсе не сулит ничего по-настоящему хорошего.