Влада Софина - Мой уникальный партнер

С этими словами он допил чай одним последним глотком и поднялся с дивана, бросив напоследок:

– В общем, решайся. Я буду ждать твоего ответа. Как надумаешь, звони.

На стол перед Лизой легла самая настоящая визитка с неразборчивыми в темноте цифрами и номером телефона.

Девушка ошеломленно переводила взгляд с визитки на альбиноса и снова на визитку. Все произошедшее и сказанное только что настолько не укладывалось в ее сознании, что на какое-то время она просто потеряла дар речи.

– Да, кстати, меня зовут Давид, – добавил он, уже повернувшись уходить, но в последний момент оглянувшись. – А то все альбинос, альбинос…

Сирена отчаянно выла на крыше, напрочь перекрывая шум ночного проспекта. Он гнал по встречной полосе, виртуозно объезжая пробки, игнорируя светофоры и «зебры», мигалкой прокладывая себе кратчайший путь. Встречные и попутные машины послушно расступались, прижимались вправо, прятались друг за дружку, пропуская его с молчаливым почтением. Ведь все знают: если «Скорая» несется, не разбирая дороги – значит, к кому-то пришла беда.

– Быстрее, умоляю вас, быстрее! – рыдала в голос женщина в кабине. – Он задыхается, вы что, не видите?! Сделайте хоть что-нибудь, он сейчас умрет!

Последние слова были обращены к санитарам, Сане и Вадику, которые уже двадцать минут пытались реанимировать нанюхавшегося клея подростка. Парень был совсем синюшный и еле-еле дышал, видимо, уже начался отек легких. Женщина, очевидно, мать, билась в истерике, а Саня, сбросив куртку и закатав рукава халата, принялся за искусственное дыхание.

Макс посмотрел в салон через зеркало заднего вида и со вздохом перевел взгляд на дорогу. Вот уже восемь лет он работал водителем на «Скорой помощи», но до сих пор не мог к этому привыкнуть. Каждый новый умирающий пациент или убитый горем родственник воспринимался им, как собственное личное поражение, несмотря на то, что его задачей было всего лишь доставить их в кратчайшие сроки из пункта А в пункт Б. Не вылечить, не воскресить, не исцелить душевные раны – просто довезти. Но иногда и этого хватало за глаза. Впрочем, иногда не хватало – и тогда он ощущал их боль, как свою.

Он вообще с детства очень остро чувствовал чужие эмоции. Иногда даже перенимал их, и тогда они заполняли все его внутреннее пространство, и он уже не мог отличить, где свое, а где – чужое. Коллеги за глаза называли Макса эмпатом и посмеивались над ним за это, хоть и любили, считая его излишне ранимым и чувствительным. Он знал об этом, но не понимал, как может быть по-другому. Броня, которая давно должна была вырасти и стать второй кожей, к восьмому году работы на Макса все никак не налезала.

Рыдания женщины сзади сделались еще громче и безутешней. Макс тряхнул головой и попытался сосредоточиться на дороге. Вдруг ни с того ни с сего его охватило жуткое, всеобъемлющее отчаяние – такое, что захотелось завыть вместе с сиреной. К нему примешивались тоска и дикое чувство вины. Хотелось в буквальном смысле выйти из машины на полном ходу и броситься под колеса. Макс представил это настолько живо, что содрогнулся, и тут же понял – это не его чувства. Он ощущает боль матери, которая вот-вот лишится сына. И выскочить на проезжую часть – тоже ее желание. Макс снова взглянул в зеркало, хотя и без того знал, что там происходит.

Парень уходил, очень быстро и неумолимо. Не помогала ни легочная реанимация, ни непрямой массаж сердца. Он таял на глазах, цвет лица был уже совсем синий, а дыхание напоминало слабую нить, готовую вот-вот прерваться. Санитары выбились из сил и почти сдались, Макс остро ощущал исходящую от них безнадегу, сопровождающуюся тихой злостью (Саня) и бешеным желанием закурить (Вадик).

Ну, как же так, подумал Макс и изо всех сил вдавил газ в пол. Совсем немного оставалось до больницы, всего каких-то два километра, и дороги уже были почти пустые, но он отчетливо понимал – не довезут.

Вдруг к всеобщей тоске и отчаянию примешалось еще какое-то незнакомое ранее чувство. Макс сначала не поверил ему и еще раз посмотрел в зеркало. Парень лежал в той же позе, и на первый взгляд ничего не изменилось. Только почему-то запахло полынью и ромашками.

Не может быть, откуда здесь взяться ромашкам, да еще и в феврале? Макс помотал головой, решив, что у него к концу смены едет крыша. Однако запах ромашек не только не исчез, но еще и дополнился свежескошенной травой и сеном. Где-то неподалеку зажурчала речушка и зазвучала звонким голосом какая-то девчачья песенка.

Это лето в деревне, понял Макс. Видимо, прошлое паренька. Но почему он это ощущает?!

Сам до конца не осознавая, что делает, Макс отодвинул невидимую границу, разделяющую их с парнем, и еще глубже провалился в его ощущения.

Щеку сразу обожгло теплом. Очевидно, это был июль или конец июня, сезон покоса был в самом разгаре. Он сидел на свежескатанном стоге сена, слушал деревенскую песню и ощущал абсолютное, ничем не омраченное счастье.

Песня стала громче, видимо, девчонка подошла чуть ближе. Макс не видел ее, только чувствовал. Он ощутил внутри приятный трепет и понял, что парень был в нее влюблен. Запах сладко дурманит голову, на которую девушка со смехом надевает венок из ромашек. Первая подростковая любовь, такая чистая и нежная…

Бамс. Песенка оборвалась на середине, исчезли ромашки, трава, стоги сена и солнце на щеке. Мир схлопнулся до размеров маленькой комнатенки, в которую из-за закрытой двери пробивались истеричные крики матери:

– Мне еще проблем из-за тебя не хватало! Все, забудь, больше туда не поедешь! Не дорос еще по сеновалам прыгать…

… И мир сделался однотонным и пустым, как будто из него разом выкачали весь воздух. Стало резко нечем дышать, и в нос ударил тошнотворный запах клея. Макс сам не заметил, как окончательно отделился от своего тела и оказался внутри паренька. Там было темно и тихо, но все еще теплилась жизнь. К удивлению Макса, парень был в сознании и отлично понимал происходящее. Ему было страшно, он не хотел умирать, но при этом почему-то не возвращался.

– Что ты делаешь? – спросил его Макс. – Пойдем назад.

– Я не пойду, – отчетливо ответил тот. – Не хочу так жить! Ей меня не заставить.

О, Боже, подумал Макс. Только этого не хватало. Разрушенная любовь и подростковый протест, доводящий до суицида. И что теперь с этим делать? А главное, куда, черт возьми, смотрела мамаша?..

– Дурак ты, парень, – в сердцах сказал Макс, не найдя других аргументов. – Что творишь-то? Думаешь, этим что-то докажешь?

– Докажу, – огрызнулся он. – Теперь она проиграет.

– Проиграет? – Макс усмехнулся. – А ты выиграешь? Да посмотри на нее. Она уже все поняла. Не дури, давай, пошли обратно.