Мэри Lexx - Грегорианец. Четвёртый

Дартин принял эти шпаги за фехтовальные рапиры. Но вскоре, по некоторым царапинам на лицах участников игры, понял, что клинки были самым тщательным образом приведены в полную боевую готовность. Писк и незамедлительное применение персональных инъекторов с нейростимуляторами говорил сам за себя. Всё более чем серьёзно. При каждой новой царапине не только зрители, но и сами пострадавшие разражались бурным хохотом. Жестко.

Легионер, занимавший в эту минуту верхнюю платформу, блестяще отбивался от своих противников. Вокруг собралась толпа. Условия игры заключались в том, что при первой же царапине раненый выбывал из игры и его очередь на аудиенцию переходила к победителю. За какие-нибудь пять минут трое оказались задетыми. У одного была поцарапана рука и пробита броневставка на жилете, у другого подбородок, у третьего ухо, причем защищавший ступеньку не был задет ни разу. Такая ловкость, согласно условиям, вознаграждалась продвижением на четыре очереди.

Как ни трудно было удивить нашего молодого путешественника или, вернее, заставить его показать, что он удивлен, все же эта игра поразила его. На его родной планете Грег, там, где кровь обычно так легко ударяет в голову, для вызова на дуэль все же требовался хоть какой-нибудь повод.

Грегорианцу игра четверых игроков показалась ему самой необычайной из всех, о которых ему когда-либо приходилось слышать даже в самой Грегории. Почудилось, что он перенесся в пресловутую страну великанов и где натерпелся такого страха. А между тем до цели еще далеко. Оставались верхняя площадка и приемная.

На площадке уже не дрались, там сплетничали о симпатичных женщинах, а в приемной болтали о дворе императора. На площадке Дартин покраснел, в приемной затрепетал. Его живое и смелое воображение, делавшее его в Грегории опасным для молоденьких горничных, а подчас и для их молодых хозяек, никогда, даже в горячечном бреду, не могло бы нарисовать и половины любовных прелестей. Точнее четверти любовных подвигов, служивших здесь темой разговора и приобретавших особую остроту от тех громких имен и сокровеннейших подробностей, которые при этом перечислялись. Но если на площадке был нанесен удар его добронравию, то в приемной поколебалось его уважение к кардиналу.

Здесь Дартин, к своему великому удивлению, услышал, как критикуют политику, заставлявшую трепетать Содружество. Нападкам подвергалась и личная жизнь кардинала, хотя за малейшую попытку проникнуть в нее, как знал Дартин, пострадало столько могущественных и знатных вельмож. Этот великий человек, которого так глубоко чтил Лау Дартин-отец, служил здесь посмешищем для Клериков Вельера. Одни потешались над его кривыми ногами и сутулой спиной. Кое-кто распевал неприятные песенки о его возлюбленной, и о его племяннице, а другие тут же сговаривались подшутить над пажами и телохранителями. Все это представлялось Дартину немыслимым и диким.

Но, если в эти едкие эпиграммы по адресу кардинала случайно вплеталось имя императора, то казалось, что чья-то невидимая рука на мгновение прикрывала эти насмешливые уста. Разговаривавшие в смущении оглядывались, словно опасаясь, что голоса их проникнут сквозь стену в кабинет Лау Вельера. Но почти тотчас же брошенный вскользь намек переводил снова разговор на его высокопреосвященство, голоса снова звучали громко, и ни один из поступков великого кардинала не оставался в тени.

«Всех этих людей, – с ужасом подумал Дартин, – неминуемо засадят в Бастион и разложат на молекулы. А меня заодно с ними. Сочтут соучастником, раз я слушал и слышал их трёп. Что сказал бы мой отец, так настойчиво внушавший мне уважение к кардиналу, если б знал, что я нахожусь в обществе подобных идиотов!»

Юноша поэтому, как легко догадаться, не решался принять участие в разговоре. Он глядел во все глаза и жадно слушал, напрягая все свои пять чувств, лишь бы ничего не упустить. Несмотря на все уважение к отцовским советам, следуя своим влечениям и вкусам, склонялся скорее одобрять, чем порицать, происходившее вокруг него. Принимая, во внимание, что он совершенно чужой среди этой толпы приверженцев Лау Вельера и его впервые видят здесь, подошли узнать о цели визита.

Дартин скромно назвал свое имя и, ссылаясь на то, что он земляк Вельера, поручил слуге, подошедшему к нему с вопросом, исходатайствовать для него у хозяина несколько минут аудиенции. Слуга покровительственным тоном обещал передать его просьбу в свое время.

Несколько оправившись от первоначального смущения, Дартин смог приглядеться к одежде и лицам окружающих.

Центром одной из самых оживленных групп был рослый Клерик с высокомерным лицом и в необычном костюме, привлекавшем к нему общее внимание.

Одет не в форменный нейроскаф или экзоброню, ношение которых, впрочем, не считалось обязательным в те времена, времена меньшей свободы, но большей независимости, а в светло-голубой, порядочно выцветший и потертый скаф, поверх которого красовалась роскошная перевязь, шитая золотом и сверкавшая, словно солнечные блики на воде в ясный полдень. Длинный плащ алого бархата изящно спадал с его плеч, позволяя спереди увидеть ослепительную перевязь, на которой висела огромных размеров шпага.

Этот Клерик только что сменился с караула, жаловался на болезнь и нарочно покашливал. Вот поэтому-то ему и пришлось накинуть статусный плащ, как он пояснял, пренебрежительно роняя слова и покручивая ус, тогда как окружающие, и больше всех Дартин, шумно восхищались шитой золотом перевязью.

– Бывает, – говорил он, – это снова входит в моду после последней битвы с инсэктами. Хоть и расточительство, я и сам знаю, но модно. Впрочем, надо ведь куда-нибудь девать родительские денежки.

– Ах, Басс, – восхитился один из присутствующих, – не старайся нас уверить, что этим подвесом шпаги ты обязан отцовским щедротам! Не преподнесла ли ее тебе дама под вуалью, с которой я встретил тебя в воскресенье около ворот Гартмана?

– Нет, клянусь честью и даю слово, а так же голову на отсечение, что я купил ее на собственные деньги, – ответил тот, кого называли Басс.

– Да, – заметил один из имперских Клериков, – купил точно так, как я вот этот новый коммуникатор. На те самые деньги, которые моя возлюбленная положила вместо старого.

– Нет, ну что вы в самом деле, – возразил Басс, – и я могу засвидетельствовать, что заплатил за нее двенадцать сотых кредита.

Восторженные возгласы усилились, но сомнение оставалось.

– Разве не правда, Барсис? – спросил Басс, обращаясь к другому легионеру.

Этот Клерик, являлся прямой противоположностью тому, который к нему обратился, назвав его Барси. Это молодой человек лет двадцати двух или двадцати трех, с простодушным и несколько слащавым выражением лица, с черными глазами и румянцем на щеках, покрытых, словно персик осенью, бархатистым пушком. Тут у героя вкрались обоснованные подозрения.