Злата Линник - Элеонора. Кровные узы

Всего-то четыре дня на новом месте, а как будто годы прошли. Да что там годы, столетия! Наконец-то пытка под названием «ужин в дружной и счастливой семье» закончилась. Ура, теперь можно на горшок и в мешок, а перед сном проглянуть пару страничек какого-нибудь фантастического боевика или просто романа фэнтези. Эх, с каким бы удовольствием свалил отсюда в любой из таких миров — путешествовать, общаться с магами и драконами; нашлось бы чем заняться; в любом случае уж всяко лучше, чем здесь.

Ой, что она делает? Вытащила откуда-то духи десятилетней давности: как-то сдуру подарил ей к Восьмому марта, думал приучить к красивым вещам. Ну, и огреб же я тогда вместо благодарности: она порядочная женщина, а не какая-нибудь куртизанка, такие подарки делают не жене, а любовнице! Черт же меня тогда дернул ляпнуть, что непременно исполню ее пожелание.

Что тогда было, до сих пор вспомнить страшно. Нет, в самом деле, что она задумала? Ночнушка с оборочками и кружавчиками, черные колготки, которые она демонстративно стаскивает с ноги... А духи-то, между прочим, испортились; вместо нежного аромата стал приторный, даже душный какой-то. Как будто перед тобой не еще молодая женщина, а мышь белая из тех, у которых вся моча на анализы уходит, а крови и вовсе не осталось. Ах вот что она, оказывается, имела в виду! Если бы в моей жизни не появилась Она, я бы, может, и повелся, особенно с большой голодухи, а сейчас... Нет, только не это, шеф! Отстань, не трогай меня! Кому сказал, сгинь, нечистая!

Как хорошо, что нас вселили на первый этаж, а прежние жильцы поленились поставить решетки на окна...

Та же квартира

Ночь, последовавшая за вечером

Все-таки что значит спортивная подготовка: сиганул из окна, и даже без особых ушибов. Другой бы на моем месте расшибся — мама не горюй. Прямо как чувствовал, не стал раздеваться перед сном, даже обувь не снял. С детства терпеть не могу домашние тапочки и всякие сандалии с открытым носом, в них чувствуешь себя до безобразия уязвимым, как будто все только и думают, как бы наступить тебе на голые торчащие пальцы или заехать по пятке, при этом сделав вид, что все произошло совершенно случайно. Ладно, самое главное, что я в полной экипировке и на свободе.

Куда направиться? Было бы в кармане хоть три российские десяточки, пошел бы традиционным путем — в магазин «24 часа», взял бы «Петровского», отпраздновал приключение. А так, без копейки, разве что в гости куда-нибудь. Хотя куда можно впереться в час ночи? Только в общежитие к ребятам из спортклуба Макс так и говорил: приходи в любое время суток.

Да, запихали нас, хуже местечка не нашли, ничего не скажешь! И название подходящее: Придорожная аллея. Последняя улица в городе, через дорогу совхозные поля и помойка в гектар величиной. Тут можно запросто снимать фильм про жизнь после очередной атомной войны, и декораций не понадобится.

По крайней мере, пройдусь, воздухом подышу. Когда я в последний раз гулял в белые ночи? Кажется, еще в студенческие времена...

...Куда это я забрел? Это же наш старый дом; стоит, не снесли еще, только пару стекол разбили, так это вставить — раз плюнуть... Хотя, рассуждая объективно, недолго ему осталось стоять; вон посреди двора уже всобачили плакат на ножках: «Квартиры и коттеджи в элитном районе». Продадут участок под застройку какому-нибудь буржую, и возникнет на месте любимого детища покойного тестя что-нибудь навороченное...

Я только побуду немного во дворе, может, посижу на крылечке. А вон окна моего кабинета. Стол все-таки пришлось оставить; не влез в мебельный фургон. Стоит небось теперь в каком-нибудь антикварном салоне или украшает интерьер кого-нибудь из соседей. Спорить готов, здесь уже похозяйничали те, у кого в фургоне места достаточно. Дверь нараспашку... Ну что за безобразие, неужели так трудно за собой закрыть?!

...Я всего-навсего поднимусь по лестнице и посижу в своем бывшем кабинете. Недолго здесь пожил, зато оторвался как следует. Когда еще выпадет случай поспать на полу в спальнике, да еще в полном уединении? В смысле чтобы никого из домашних не видеть и не слышать до самого завтрашнего утра. И со мной была Она... Появлялась, наверно, увидела, что меня нет, обиделась и вернулась в свой мир. А я даже записки ей не смог оставить: Светка так и шастала по всему дому — все смотрела, не забыли ли мы ненароком чего полезного. Конечно, обиделась; не станет же Она разыскивать меня по новому месту жительства. Так ведь там и уединиться негде, разве что в туалете. Но не успел бы я даже, сосчитать до десяти, как туда бы срочно кому-нибудь понадобилось: или благовредной или кому-нибудь из этих визгливых мартышек.

Любовь моя, ты пришла, ты не сердишься! Да-да, разумеется, сию же минуту, да я для тебя все, что угодно, сделаю, вот хочешь, прямо сейчас на голову встану? У тебя такие проворные пальчики, а эти коготки тебе удивительно идут. Я уже думал, что никогда больше тебя не увижу, моя прелесть... Что, опять? Погоди, зайка моя, дай отдышаться, я же все-таки не железный. Куда ты меня потащила? Вот бы не подумал, что такая хрупкая женщина способна лазить по стенам, ах ты, моя Муха-Цокотуха. Осторожно, милая, во мне все-таки семьдесят пять кило живого веса, надорвешься, и вообще, зачем нам на крышу, мы вполне можем продолжить и здесь. Ну, зачем так шипеть и скалить очаровательные зубки? Как скажешь, дорогая, на крыше так на крыше, да хоть на печной трубе верхом.

Почему стена никак не закончится? Что это за темный туннель там впереди? Кошечка моя, мы так не договаривались! Ты что, отпусти меня! Спасите!!!

«Внимание, ушел из дому и не вернулся Котейкин Эдуард Денисович, сорок три года, был одет в темные джинсы, футболку черного цвета и светло-серые полукеды. Всех, кто обладает какой-либо информацией, просят позвонить по телефону...».

Если ты, негодяй, свинья неблагодарная, думаешь таким оригинальным способом ускользнуть от исполнения своих прямых обязанностей, то ты очень даже ошибаешься. Так и знай: из-под земли достану! Не захотел наладить нормальную семейную жизнь — будешь работать на одни алименты. Забудешь у меня, как пиво тайком потягивать и покупать всякие дурацкие книжки.

Полная, а точнее, преждевременно расплывшаяся женщина со старомодной, короткой химией берет со стоящей перед ней тарелки еще один бутерброд и начинает его ожесточенно пережевывать, как будто расправляется не с булкой и колбасой, а непосредственно с виновником своих огорчений. Некоторое время она сидит, уставившись невидящими глазами куда-то в пространство, а затем внезапно вскакивает и принимается с энтузиазмом тереть полы. В качестве тряпки на швабру намотана ситцевая ночная сорочка с рюшечками и кружевами.