Ника Ракитина - Путешествие королевны

— Упрямая дурочка. Думаешь, мы не справимся?

Хозяйка отвернулась к окну.

— Хотела бы я знать… — пробормотала она, упираясь лбом в стекло. — Хотела бы я знать, откуда пошла зараза.

— Завезли купцы, — хмыкнул Саент. — Предосенний торг…

Она задумчиво посмотрела на старого друга. Неужели наместничество в болотном Бивресте так затемняет разум? И все же среди всего плохого — хорошо, что он приехал. Саент — человек надежный.

— Объяснение для дураков. Я говорила с соглядатаями. Купцы приехали седьмицу тому, все здоровые.

— Подъезжали еще…

— Здоровее нас с вами.

(Собеседники Хели были, скромно сказать, не маленькие.) Лонк хмыкнул.

— А ведь ты права, Хозяйка, — помрачнел Саент. — Я расспрашивал тоже.

Он хлопнул тяжелой ладонью по столу. Над фолиантами взвилось облачко пыли.

— Поветрие началось в казармах.

— Надо проверить девиц из Веселой Слободы.

— Надо вызвать войска из пригородов.

— Нет.

— Тогда мы скоро останемся без армии.

— Народ рвется из города. До открытого бунта пока не дошло…

— Ночью выловили троих.

— Солдаты валятся с ног.

— Укоротите стражи.

Хель села, отодвинув тяжелый стул, положила голову на скрещенные ладони.

— В городе хлеба на три дня.

— Откройте амбары. Выдавайте даром, но поровну.

— И все же, Хель, — Саент положил ей руку на плечо. — Уезжай. Двуречье не выстоит без тебя.

— Да обойдется без меня Двуречье!

Она подняла на Саента усталые карие глаза:

— Говорят, женщины заболевают реже.

— Увезем тебя силой.

— Попробуйте.

Драпировка качнулась от внезапного сквозняка. Два стражника в бахтерцах швырнули на пол комок лохмотьев — то, что было некогда человеком. Тот с усилием вскинул залитое кровью лицо.

— Кто это?!

В ответ один из стражников выставил на пол шкатулку:

— Он рассыпал в Кузнечной слободе это.

Саент оказался быстрее, подхватил шкатулку очажными щипцами и швырнул в огонь.

— Крикните сменщиков и — в баню! Ни с кем не говорить, ни до чего не дотрагиваться; одежду и латы в огонь.

— А как…

Саент зашипел так, что испуганный латник отскочил.

— Лонк, огня! — Хель тоже догадалась, в чем дело. — Прокали пол по их следу и отправь лекарок в предместье. И десяток воинов. Пусть запечатают колодцы. Кто ты?!

Человек сплюнул кровавый сгусток.

— Храмовник, — пробормотал Саент. — Слуга Щита. Так вот откуда у морны ноги растут. Что скажешь?

Служитель Предка молчал.

— Тебя будут пытать.

— Пусть.

— Ты знаешь, как остановить заразу.

— Мне все равно.

— Да-а… — протянула Хель. — Вы искусны в предохранении от болезней. Саент, воинов в Храм. Не выпускать никого.

Храмовник вдруг вскочил, метнулся к Хели и схватил ее за руки.

— Будь проклята, ведьма! Тень Щита на тебе!

Хель с усилием стряхнула его руки. На храмовника медведем воссел вернувшийся Лонк. Тот брызгал слюной, бился:

— Я сдохну, но утащу тебя с собой!! Тебя, ведьма! И тебя! Всех! Как я вас ненавижу…

Саент пнул носком сапога бездыханное тело:

— В обмороке… Раздевайся, Хозяйка. Все в огонь.

Кинул на каменный пол в середине покоя все дрова. Недовольный. прибавил, разбив о край стола, несколько стульев, швырнул в общую кучу груду бумаг, поджег от очага. И вместе с Хелью и Лонком вошел в огненное кольцо.

Храмовник от жара очнулся, стал извиваться и стонать, Саент оглушил его снова.

Хель прибила ладонями затлевшие волосы и даже не почувствовала боли. Горький дым раздирал горло и наворачивал слезы на глаза. Огонь прыгал в опасной близости от тел.

Саент сильно сжал ее руку:

— Девонька, терпи…

Хель сидела, накрывшись чистой рубашкой, у стола. Груду головешек с середины комнаты убрали, и о ней напоминали только едкий запах и черное пятно копоти да слезящиеся глаза. Несколько ожогов смазали маслом и перевязали.

— Даст Милосердная, обойдется. Тебе бы в постель, Хозяйка.

Хель дернула плечом.

— К тебе шествие.

— Смеешься…

— За разбой, учиненный в Храме.

Хель подскочила.

Саент ухмыльнулся.

— Я их затолкал в отстойник. По нарушению указа о сборищах. О храмовниках дознание ведется.

— Если что — сразу ко мне. И глашатаев на все перекрестки. Пусть не рядятся невинными.

— Сделано.

Саент посмотрел на нее с любовью. Всю бы кровь отдал по капле, чтобы с девочкой не случилось худого. И так сколько пережила… Ну, время покажет.

Как же им не хватало этого времени!

— От Антонии хартия. И Райнара.

Хель улыбнулась, вспоминая корявые строчки сына. Скучает, любит. Счастье, нет малыша в этой заверти.

— Спасибо, Саент.

— Не за что, Хель.

Они переглянулись, улыбнувшись друг другу.

Весть о морне застала Мэя на охоте. Бледный, как крашенина, гонец бухнулся в ноги владетельного бургомистра, с трудом выталкивая из горла слова. Мэй побледнел не меньше гонца и погнал лошадь в город. Когда ее уводили от крыльца, лошадь хромала и с губ падала кровавая пена.

Следующие три часа ратуша и общинные амбары напоминали свепет с забравшимся внутрь медведем. Заполошно гремели колокола. Гонцы на свежих конях помчались дальше, на Эрнар и Резну, а на Хатан потянулся обоз с мясом и зерном в окружении дюжей ландейлской гвардии. Мэй с небольшой свитой вырвался вперед. Каждый из всадников вел с собой двух поводных коней. Ехали без остановки днем и ночью, еще с ними мчалась половина ландейлских лекарей.

Что могли сделать они — усыпить больного, облегчить страдания… а верного лекарства от морны не было. Только время.

В храмах молились Милосердной.

Блаженные на папертях кричали о ведьмовстве Хозяйки.

О разбое в Храме.

В подвалах Ратуши пытали храмовников.

На улицах горели костры.

Вилась пыль.

Время жатвы, время предосенних торгов.

Плакали женщины, и набат заглушал их плач.

Конники мчались в дорожной пыли, блестели подковы.

Хатан был подобен перебродившему вину, готовому выбить днище у бочки. Недоставало малого.

Гэльда с войском не впустили в Хатан, и он стоял под стенами. Как в осаду.

А как же рвались за стены жители!

Пехотинцы Гэльда поймали уже семерых. Пропусти — и на Двуречье ляжет серое крыло.

Гэльд получил три коротких письма от Хели. Потом послания иссякли.

— Пи-ить…

Матэ угадал по губам. Поднес долбленку. Вода полилась с краешка губ на подбородок. Шея слабо дернулась.

— Хе-ель… Боль-но…

Мальчик умирал, и Матэ ничего не мог для него сделать. Веки восковой бледности, серый узор на щеках. В коротком стоне выдал он свою тайну, и Матэ хотелось заплакать. От морны не было лекарства. По крайней мере, он не знал.

Паренек-мечник опять прошептал что-то, и Матэ склонился ниже, вслушиваясь в невнятный звук.