Мария Ермакова - Пёс

— Значит, вы уезжаете? В ту далекую поездку, о которой говорили? Но я-то поеду с вами!

— Нет.

— Почему?

— Там не место мужчинам.

— Не место?… — он нахмурился и вдруг понял. Краски исчезли с его лица. — Вы уезжаете туда, где люди, собравшись вместе, ищут Бога? Вы… — он запнулся, подыскивая слова. — Вы уезжаете, чтобы тоже найти Бога, но зачем? Помните, вы говорили мне о божьей искре в каждом из нас? Бог сам нашел вас и в вашей душе он видит не искру, но пламя. Вы созданы им, чтобы творить добро, несмотря на то, что жизнь ваша полна испытаний. Я не видел человека, прекраснее вас и более одинокого, чем вы. Я знаю, что говорю! Может быть по-другому, но я тоже чувствую одиночество, словно стою на пустынном берегу, один, а мир с его звуками и красками — на другом, по своей воле отрекся от меня, и между нами бесконечный океан, грозящий гибелью. Вы не должны покидать этот мир! Ведь если вы уйдете — океан превратится в вечность, и я… никогда не увижу вас!… - он потерянно замолчал.

Она жадно смотрела в его лицо — бледное, взволнованное, обрамленное длинными спутавшимися волосами. И внезапно ей захотелось притянуть его голову к груди и выплакать все, что накопилось за тысячи лет жизни под спудом уродства.

— В вас скрыта красота, — прошептал он, осторожно скидывая капюшон плаща, скрывающий ее лицо. — И я растерзаю любого… — он запнулся, увидев коротко остриженные пряди. — Зачем это?

Не отвечая, Береника протянула руку, чтобы привычно погладить его по голове, но… рука замерла в воздухе и коснулась его щеки. Потом упала на колени.

— Проводите меня в замок! — приказала она.

Лицо его, на миг осветившееся надеждой, дрогнуло, как от пощечины. Он молча поднялся и подал ей руку. За всю обратную дорогу они не сказали друг другу ни слова.

Бушевала метель.

***

Метель бушевала всю ночь. Если раньше на деревьях оставались еще мятые листья, то теперь они, безжалостно сорванные ветром, навсегда скрылись под толстым слоем снега. А ударивший под утро мороз сковал его тонкой коркой наста, превратив до весны в усыпальницу для усталой земли.

Когда небо едва посерело, из ворот замка тихо выехала карета принцессы — на полозьях, запряженная четверкой лошадей, она не разбудила дворец, оставляя его за собой безмятежно спящим.

Береника в дорожном мужском костюме, в меховом плаще, бесцельно смотрела в запотевшее окошко.

В королевском кабинете, на столе, лежало письмо — на гербовой бумаге, с печатями и вензелями принцессы. Она распоряжалась своим наследством в пользу монастыря, который должен был принять ее, и в пользу бедных. Третья часть наследства предназначалась Барклаю.

Бледное утро, белой полосой уходящее вдаль, оживилось лишь с восходом солнца. Зарозовели, а затем и заискрились верхушки деревьев и ровный пласт снежного простора. Справа над лесом сверкало — это водопад, как и прежде, разбивался на алмазные осколки в Зачарованном озере, поверхность которого не замерзала на зиму.

Карета поворачивала к лесу, Береника приникла к маленькому заднему оконцу, чтобы в последний раз взглянуть на замок, и он показался ей волшебной брошенной игрушкой. Но не только это увидели ее полные слез глаза — всадник на черной лошади, словно крылатый вестник судьбы, преследовал экипаж с неумолимостью смерти. И едва она заметила его, как страх охватил ее, превратив кажущееся равнодушие в пытку. "Гони!" — закричала она, и лошади понесли, разбрызгивая снег. Не дать ему догнать ее, о нет! Не продлять больше эту муку взглядом, словом, жестом. Пусть обман рассеется, ведь все в этом мире — обман! И пусть, наконец, близость к Богу скроет ее навсегда — с НИМ забыть о собственном обличье, до смертного часа скрыть лицо под монашеским куколем. "Гони! Гони во весь опор! В твоих руках мой вечный покой!".

Но и он не привык сдаваться, а его вороной жеребец ничем не уступал гнедому короля. Он нагонял, черные крылья муки приближались, комьями летел снег, храпели взмыленные кони.

На очередном повороте карету занесло и опрокинуло набок. Кони, вздыбившись, стали. Кучера швырнуло в снег. Беренику спасло лишь то, что поддавшись панике погони, она забилась в угол и закрыла лицо руками в безотчетном порыве самосохранения. Сквозь опрокинутое окно кареты виднелся кусок холодного неба, пустого и равнодушного. Приближался и смолкал топот копыт, скрип снега под человеческими шагами. Слезы превращались в иней и, увидев ее лицо, на котором не таяли снежинки, Барклай подумал о худшем. Задохнувшись, рванул дверь кареты, отшвырнул прочь, достал драгоценную легкую ношу, чьи ресницы дрогнули и впустили небо в зрачки — огромные, дышащие, умоляющие. Отвечая на ее мольбу, он взял ее руку в свою и провел по своим волосам — жестким и… коротким. Хранимые им свято, как талисман, как последнее упоминание о чуде превращения, они осыпались нынче под неумолимыми ножницами так же, как и ее солнечные локоны. От этого его облик ужасно изменился — отблеск перемены упал и на нее — блестящие черные глаза на похудевшем и обнажившемся, словно нерв, лице, делали его похожим на помешанного настолько, что она вскрикнула. Он осторожно поставил ее на ноги — маленькую, по-мальчишечьи одетую и оттого кажущуюся еще более беззащитной, в ореоле растрепавшихся волос и истерзанных мехов, с каплей крови, стекающей по виску. Она молча смотрела на него и сердце — кропотливый механизм, скрипело и ныло от пылинки дурного предчувствия.

Он пригладил рукой ежик своих волос.

— Это для вас, принцесса! — просто сказал он. — Я буду помнить вас, и любить всем сердцем! Я не нарушу ваших планов и больше никогда не заставлю страдать. Ваш брат скоро догонит вас, помощь поспеет. Передайте ему, что я остаюсь его верным псом. Человеком быть слишком больно, и мы оба знаем это! Я возвращаюсь к себе, прощайте!

Резко развернувшись, он пошел прочь. Вскочив в седло, направил коня к лесу. К грохоту водопада.

Птица отчаяния больно стегала принцессу по глазам черными крыльями.

"Я буду любить вас всем сердцем… Я возвращаюсь… Возвращаюсь к себе…".

Она услышала далекие крики и топот копыт и бросилась отстегивать одну из лошадей. Спасение было так близко! Но было ли оно истинным? Или истинным было то, что она отвергла в глубокой гордыне своего страдания?

Беренику била крупная дрожь, когда она, встав на колесо перевернутой кареты, забиралась на коня и посылала его в галоп. Пришедший в себя кучер с изумлением проводил глазами золотоволосую фигурку на белой лошади и неожиданно обнаружил себя окруженным королевскими гвардейцами на храпящих конях. Гнев на лице короля сменился испугом при взгляде на перевернутую карету.

— Где сестра? — сдерживая гарцующего гнедого, крикнул он.