Дебора Боэм - Призрак улыбки

Мои родители всегда превозносили «естественную радость», которая приходит, если живешь настоящим, «здесь и сейчас», хотя было заметно, что и радостям «искусственным» они тоже готовы были идти навстречу. Что ж до меня, то еще никогда я не ощущала такой остроты и наполненности каждого мига пульсирующей радостью жизни, как в те часы, что последовали за судьбоносным прикосновением змеи. К счастью, у меня уже накопилось более чем достаточно записей для Эрики, иначе было бы худо: после секундного контакта с представительницей класса пресмыкающихся все закружилось в каком-то экзотическом мареве.

Когда священники решили, что и иностранка может стать (их слова) восприемницей Заклятья Змеи, две храмовые прислужницы — мико: верх — белые кимоно, низ — длинные алые штанишки — отвели меня в какую-то маленькую комнату. Быстро и бесшумно (за исключением хихиканья, которое непроизвольно вырвалось при виде моего западного бюста) они сняли с меня одежду и заменили ее на костюм Бэнтэн — струящиеся одеяния в индийском стиле, причудливо вырезанная древняя маска из лакированного дерева, соединенная с расчесанным на прямой пробор париком и украшенная знаком касты. Я слышала о трансформирующей силе масок и раза два наблюдала, как она действует на праздновании Хэллоуина и на костюмированных вечеринках, но в этой маске было нечто особо странное, чудесное и загадочное.

Мико привели меня в зал, где пол был устлан татами, а на некоем подобии покрытого коврами узкого ложа, в окружении ваз, заполненных раскрашенными металлическими цветами, сотен красных и белых свечей и пирамидок мандаринов, бананов и яблок, полулежала деревянная, в два человеческих роста статуя богини. Здесь же были танцоры в масках — живые выходцы из книги по японской мифологии. Звучала музыка — колокольцы, бонги и флейты, воздух звенел от песнопений и клубился благовониями. Какой-то хмель начал кружить мне голову, а ведь это было еще до того, как я выпила волшебное сакэ.

Вдохнув пьянящий, ароматный воздух храма, Бранвен неожиданно вспомнила обманувшего ее жениха Майлза или, точнее, запах, которым однажды в субботний вечер было пропитано его холостяцкое логово на Куин-Энн-хилл, куда Бранвен, на несколько часов раньше времени улизнув с работы в отделе Восточной Азии библиотеки Вашингтонского университета, ввалилась, чтобы преподнести ему совершенно необыкновенный сюрприз.

Бесшумно войдя, Бранвен застала двух своих лучших друзей — Майлза и Пилар, являющих собою в уединении спальни самую живописную из возможных flagrante delicto. Чувство боли вытеснило подробности открывшейся глазу картины, но стоявший в квартире запах запомнился навсегда. Как она осознала позже, это был своего рода аромат секса — пряная комбинация феромонов, пота, пахнущих мускусом принадлежностей туалета и интимных выделений.

Не проронив ни слова, Бранвен метнулась к двери, и никто не помчался за ней: просить прощения, объяснять. В понедельник Майлз позвонил из своей адвокатской конторы — по общему телефону, ублюдок, — и сказал: «Слушай, Бран, я сожалею, что ты обо всем узнала именно так; знаю, что тебе было чертовски больно. Но давай взглянем правде в глаза: я всего лишь живой человек, два долгих года я как-то мирился с твоими замшелыми взглядами на невинность. Во многом ты замечательный человек, и, наверно, не виновата в пассивности своего либидо и архаичных взглядах на секс. Я знаю, что в рамках постницшеанской философии воздержания ты старалась сделать меня счастливым, но — давай уж начистоту — почему я, здоровый взрослый мужик, никогда не дававший монашеского обета, должен страдать оттого, что твои родители были парой помешанных на свободной любви хиппи, а ты решила идти по жизни, изо всех сил компенсируя тот факт, что родилась на рок-фестивале? Что касается Пилар, то здесь не только невероятный и дух захватывающий секс. Мы с ней настроены на одну волну буквально во всем, и это просто несчастье, что она и твоя подруга. К тому же лучшая подруга. Да еще лучшая подруга со времен детского сада. Но, как бы то ни было, я надеюсь, что ты когда-нибудь встретишь того, кто будет плясать под твою дудку, — может, монаха или евнуха, ха-ха. Нет, серьезно, мы оба желаем тебе всего самого лучшего. Ой, извини, звонок по другой линии!» — И Майлз повесил трубку, не дав Бранвен вставить ни слова, и она никогда больше не разговаривала ни с ним, ни с Пилар.

Унижение, испытанное Бранвен от входа в комнату в тот момент, когда, как нередко поется в старинных чувствительных песенках о несчастной любви, «любезного друга в постели с подругой застала я, тра-ля-ля-ля» (само по себе едва переносимое), усугублялось еще и тем, что в тот день Бранвен шла к Майлзу, дабы наконец «отдаться». Она даже взяла с собой в туалет библиотечный подарочный штамп (им пользовались для книг, полученных по чьему-нибудь завещанию) и аккуратно оттиснула слово «дар» на бледной, с восковым оттенком коже, чуть ниже пупка. Позже, вечером, с трудом смывая стойкие лиловые штемпельные чернила, Бранвен взглянула в зеркало на свое опухшее от слез лицо и твердо сказала: «Ладно, пусть. Больше никаких мужиков. С этой минуты я исповедую только Десятую заповедь Дьюи: вступаю в брак со своей работой».

Мучительное воспоминание автоматически вызвало повторение про себя мантры ПИМЧ: «Мужчина — зверь, мужчина — тварь, долой же…»

Как раз в это мгновение рядом с Бранвен очутилась танцовщица в маске Бэнтэн и повела ее в соседнее помещение. Оно было меньше, здесь было темнее, прохладнее и пахло, к облегчению Бранвен, чем-то приятно-нейтральным: кажется, крепкой смесью ладана и мирры. «Извольте, пожалуйста, сесть», — сказала Богиня Змей, протягивая Бранвен золоченую чашу с чем-то сладким, теплым и вязким. Жидкость оказалась густой и напоминала молоко, а на поверхности плавало несколько серых пятнышек. Похоже было на присыпанный мукой туман. «Извольте выпить», — неожиданно глубоким голосом сказала женщина, и Бранвен послушно выпила.

Никогда прежде я не пробовала сакэ, и оно оказалось совсем не таким, как я ожидала. Говорили: мягкое, горьковатое и чертовски опьяняющее; этот напиток был густым, сладким, но тоже чертовски опьяняющим. Чтобы не показаться грубой или не повредить волшебству, я выпила его молча. Да и вообще затруднительно объяснить незнакомому человеку, что мои папа с мамой налегали на алкоголь и наркотики и поэтому я вообще не пила — за всю жизнь не выпила даже рюмки спиртного. Странные ощущения появились почти мгновенно: у меня закружилась голова, море сделалось по колено, все мысли ушли, но проснулось желание — беспримесное и неоспоримо сексуальное, куда более сильное, чем когда-либо испытанное к Майлзу (по правде говоря, он никогда меня по-настоящему не возбуждал). Теперь же, к моему удивлению, объектом, вернее, объектами нарождающихся ослепительно ярких фантазий оказались братья Нио, оба, хотя, по неясной причине, больше, пожалуй, стриженый. К счастью, ни того ни другого поблизости не было.