Юлия Набокова - Скандал в вампирском семействе

— А что такого? — не понял Макс. — С Манюней же ты дружишь, а она тоже человек.

— Дружба — это другое, — возразила я. — В дружбе физический контакт сведен к минимуму. Поцелуй в щечку при встрече и короткие дружеские объятия я уж как-нибудь переживу без особых мучений. А вот как прикажешь сдерживать свой голод во время поцелуев или еще чего больше? Это все равно что облизывать витрину кафетерия, не имея возможности съесть пирожное.

Макс притих.

— И все равно, каждый раз отправляясь на встречу с Манюней, я хорошенько подкрепляюсь, — добавила я. — Чтобы во время болтовни с ней меня не терзал соблазн вцепиться ей в глотку.

— Тебя привлекает кровь Манюни?! — Макс уставился на меня с таким невыразимым ужасом, как будто я призналась в том, что пью кровь младенцев на полночный полдник.

— Уж извини, — спокойно ответила я, — такая у меня природа.

— Не дай бог когда-нибудь так оголодать, чтобы захотеть крови Манюни, — содрогнулся Макс.

Вспомнив о наказе Лидии, я притормозила у заброшенной могилы.

— Макс, у тебя платок есть?

Племянник, покопавшись в карманах, вытащил пачку «Парламента», вытряхнул из нее остатки сигарет и протянул мне:

— Сюда набери.

Стоило мне присесть на корточки, как в воздухе запахло табачным дымом.

— Ох, Макс, — я покачала головой, собирая землю, — бросай ты это дело. После превращения все равно об этой гадости придется забыть.

Макс невозмутимо стряхнул пепел на землю, но я заметила, как дрожат его пальцы.

— Думаю, после всего, что сегодня произошло, я имею право на сигарету, — глухо произнес он.

Черт, не стоило при нем утолять жажду! Раньше Макс никогда не видел, как я пью кровь. Одно дело — знать о том, что твои милые дядюшки и тетушки хлещут человеческую кровь, и другое — увидеть, как они это делают. Помню, когда я, еще до своего превращения, случайно застала Лидию сосущей кровь из взрезанного запястья горничной, я на мать неделю без содрогания смотреть не могла. Надеюсь, Макс менее впечатлителен. В том, что Цепеш и не вспомнит о том, что с ним произошло, я была твердо уверена, а вот сможет ли забыть увиденное Макс — большой вопрос.

Наполнив пачку, я выпрямилась и взглянула ему в глаза.

— Послушай, Макс, мне жаль, что ты это видел. Но парень сам виноват. Нечего ему было за нами увязываться.

— Скажи мне, Лиза… — Макс сделал глубокую затяжку и щелчком отбросил сигарету под ноги. — Если бы сейчас ты могла вернуться на много лет назад и вновь стать человеком, согласилась бы ты на укус вечности?

Луна за спиной Макса освещала потемневшее надгробие. Свет падал так, что была видна только часть даты на памятнике. Год моего рождения.

— Понимаешь, Макс, — натянуто сказала я, — если бы я не согласилась тогда на это, сейчас бы я не стояла перед тобой, а лежала бы в земле. Возможно, под одной из этих плит. Подумай об этом, прежде чем осуждать меня. И всех нас.

Я развернулась и зашагала к выходу. Макс быстро нагнал меня, и его рука мягко сжала мое плечо.

— Лиз, я не осуждаю тебя, — сдавленно пробормотал он. — Я просто пытаюсь понять для себя, стоит ли оно того. Ведь пока у меня еще есть выбор.

— У тебя есть не выбор, у тебя есть шанс, — поправила я. — И этот шанс дается лишь одному человеку из тысячи. Сгнить в земле через пятьдесят лет или прожить на свете двести, а при благоприятном стечении обстоятельств и все пятьсот лет. И все эти годы быть молодым и полным сил, а не превращаться день за днем в ходячую развалину.

— Но это моя жизнь, Лиза, — упрямо возразил Макс. — И я хочу распорядиться ею сам.

— Ты можешь распорядиться своей жизнью, Макс, — сухо сказала я. — А можешь ее просвистеть. Вот и весь выбор. Другого не дано.

До самой машины мы молчали, а когда сели в салон, племянник тихо спросил:

— Лиз, а как это произошло с тобой? Ты ведь никогда не рассказывала.

Я отвернулась к окну, и мне почудилось, что в свете задних фар мелькнул худенький черный силуэт, словно кто-то выбежал на дорогу и смотрел нам вслед. Но машина уже свернула в сторону, и старое кладбище осталось позади.

— Лиз, ну чего ты, — обескураженно заметил племянник, настороженный затянувшейся паузой. — Не хочешь говорить — дело твое.

— Я сегодня очень устала, Макс. Давай как-нибудь в другой раз…

— Лиз, ты прости меня, дурака, если я что не так сказал, — покаянно произнес он.

— Все в порядке, — безжизненно откликнулась я, — не бери в голову…

За окном проносились леса, и я с тоской думала о том, что не видела золотой осени уже сто лет. Ночью все деревья черны, и только в солнечном свете сентябрьский лес пестрит всеми оттенками желтого и красного. Последняя золотая осень, которую я помню, была очень счастливой. Ведь тогда, в начале сентября, Алекс просил моей руки… А спустя полгода я сидела в своей комнате, листала дневник и готовилась стать вампиром.

Вопрос Макса разбередил мне душу, и, распрощавшись с ним у дверей бункера, я торопливо спустилась к себе в комнату. Помедлила перед ящиком стола, к которому не прикасалась уже несколько десятилетий. Потом повернула ключ в заржавевшем от времени замке и вытащила на свет тетрадь в кожаном переплете и пачку писем, перевязанных алой ленточкой.

Письма были от моего мужа, Алекса, погибшего в 1911 году на дуэли. А дневник хранил историю нашей любви, начиная со знакомства на балу, где молодой граф был с друзьями-офицерами. Я наугад раскрыла страницу. Ноябрь 1910 года: «Сегодня Алекс Соколов попросил у родителей моей руки. Я самая счастливая на свете! Маменька говорит, чтобы я не решала сгоряча, чтобы присмотрелась к другим достойным женихам. По ее мнению, сын князя М. отчего-то лучше Алексея. Вот пусть и выходит за него сама! У меня своя жизнь, своя, своя! Я люблю Алекса и выйду за него замуж. Потому что верю, он — мой суженый…»

Я пролистнула несколько страниц, исписанных красивым округлым почерком. Декабрь 1910-го: «О свадьбе все решено. Свадебное платье мне шьет сама Надежда Ламанова. Сегодня была на примерке, платье — полный восторг! Мечтаю, чтобы Алекс скорее увидел меня в нем. Уже скоро, совсем скоро…»

До боли закусив губу, я перевернула еще несколько страниц. Снова примерки, приготовления к свадьбе, волнение юной невесты, заверения в любви жениха, поцелуй, сорванный украдкой в зимнем саду, вальс на балу, когда пол плыл под ногами, как палуба корабля, и спасали только объятия Алекса, крепко державшего меня за плечи… Месяц жизни, сокращенный до нескольких самых ярких эпизодов, самые волнующие встречи, самые нежные признания, самые пылкие клятвы, самый головокружительный танец, самые красивые письма. Сейчас они, перевязанные шелковой алой ленточкой, лежали рядом на постели, и я не находила в себе сил до них дотронуться.