Екатерина Оленева - Красный цветок

Только когда дым накрыл густым облаком, я поняла: никто не пощадит, не спасет. Мы умрем лютой, жуткой, мучительной смертью. Животный ужас вытеснил все: любовь, чувство собственного достоинства, милосердие, веру в богов и в посмертье. Крик смертельно раненого зверя устремился в небо.

Огонь взлетел, обретая полную силу. Мир скрутился, съежился, словно конфетный фантик, многоцветный и пустой. Осталась боль: лютая, злая и яростная. Огненные ручьи текли и плясали, прорываясь в легкие, сплавляя кожу, мышцы, сухожилия. Меня разрывало на части, в каждую разорванную клеточку впивались тысячи жадных плотоядных зубов. Я больше не боялась смерти. Из пучины страданий она виделась единственным спасением.

Я звала смерть, как избавительницу. Но она, стерва, не торопилась. Я продолжала гореть, чувствовать, страдать.

Я возненавидела простонародье и чернь, заставивших меня пройти через страшное воплощение Света — огонь.

Первым, что пришлось увидеть, придя в себя, было тело матери. Почерневшие глазницы сочились сукровицей. На лоснящемся, совершенно лысом, будто наполированном черепе лишь кое-где пружинками топорщились редкие волоски — жалкие останки прекрасных, густых кос, — предмет зависти многочисленных соперниц.

Ветер студил горячую кожу, ласково перебирал волосы, сдувал со щек слезы.

В воздухе медленно оседали сажа и пепел.

Пока я поднималась на ноги, люди в немом ужасе наблюдали за этим простым процессом, словно зачарованные.

"Ведьм" жгли часто. Куда реже им удавалось пережить смерть.

Ярость, белая и праведная, боль, горячая, бездонная, всепожирающая обернулись магическим огнем. Он послушно пошел к рукам, словно выдрессированный пес к хозяину. Обращенное в бичи пламя, летело, врезалось в тела недавних палачей, заставляя их обугливаться. Один за другим люди рассыпались черным пеплом, кружащимся в воздухе.

Струи-бичи взлетали и били до тех пор, пока не осталось ничего, кроме выжженной земли да высокого равнодушного неба.

В тот день я все-таки умерла.

Придет время, и я вновь вспомню колыбельные песни, что пела мать на ночь. Её нежный голос. Серый лес у подножья пригорка, на котором стоял пансион, где мне "посчастливилось" жить. Вспомню нас, двух серых мышек, затерявшихся в большом лабиринте безжалостного города.

Две искорки в костре. Две капельки в бесконечном жизненном море.

Из небытия меня вырвало знание о том, что кто-то находиться рядом. Я села, с недоумением оглядываясь вокруг. Тяжелое небо, готовое разродиться дождем, ни о чем мне не говорило. Как я оказалась на черном обожженном пустыре, кто я — я не могла вспомнить. Во рту было сухо, горло саднило, голова болела.

Обнаженная, словно в День Страшного Суда, я поднялась, дрожа. Ветер тоскливо гремел цепями на столбе. Большая черная ворона, прогуливающаяся на тонких ножках, заметив подозрительные, с её точки зрения, движения, вспомнила, что она, как-никак, птица, возмущенно махнула косыми крыльями и улетела, оставляя меня в одиночестве.

Кое-как доплетясь до кирпичной коробки дома, я толкнула дверь. Взгляд выхватил из липкой темноты шаткую лестницу, убегающую вверх, скалящуюся многочисленными острыми ступеньками. Навстречу поднялся ужасный смрад. Стараясь не обращать на него внимания, преодолевая подкатывающую к горлу тошноту, я поднялась по лестнице с облезлыми перилами на второй этаж, где столкнулась с худеньким щуплым подростком.

Парень, выхватив нож, направил его в мою сторону и замер, как гончая перед прыжком, приготовившись отразить нападение. Острие лезвия слегка вздрагивало, скорее пугливо, чем кровожадно.

— Девочка, ты кто? — напряженным шепотом спросил он.

Я молчала, не зная, что отвечать.

— Хоть голос, что ли, подала бы, — проворчал паренек, — а то не знаешь, взаправду ли живая, или мертвяк?

— Я живая.

Мальчишка медленно опустил нож, не отводя настороженного взгляда:

— А почему ты в таком виде? Прикройся, — бросил он мне через плечо, поняв, что ответа от меня так и не дождется.

Пока я пыталась найти одежду, парень болтал:

— Ты как сюда попала-то? Я тут добрый час околачиваюсь. Пока вот не встретил ни одной живой души. Все словно повымерли. Прислушайся. Слышишь? — Атмосфера была гнетущей. — Чертовщина какая-то, — пробормотал паренёк. — Дело тебе говорю, дивчина. Чертовщина. Посуди сама: всего один труп, в комнате, что напротив. А спиной ощущаешь легион духов. А уж смердит! — Мальчишка наморщил нос. — Нужно поскорее отсюда тикать. В таких местах, как это, нельзя оставаться после захода солнца.

Сгущающиеся сумерки обостряли предчувствие опасности и надвигающейся беды, заставляли ускорять шаг. Мы довольно быстро прошли через поле и, обогнув чахлый, грозивший превратиться в сухостойник, перелесок, миновали черту, отделяющую пригород от городской окраины.

На улице не светилось ни огонька. Насупившиеся двух-трех этажные здания, налепленные одно на другое, с окнами, наглухо закрытыми ставнями, напоминали ратное воинство в полных доспехах с опущенным забралом.

Свернув с прямой, как стрела, улицы, мы подошли к задыхающейся речушке, походившей на сточную канаву. В воздухе держались тяжелые миазмы прорванной канализации. Мосток, перекинутый с берега на берег, когда-то тонкий и ажурный, состарился и истончился.

— Зачем мы сюда пришли? — осведомилась я, недовольно рассматривая кожуру с какого-то экзотического фрукта, плывущую по гнилостным стоячим водам.

— Хочу утопить в нечистотах одну надоедливую девчонку, — хмуро ответил паренек.

— Хоть накормил бы, что ли, перед смертью, — буркнула я, усаживаясь на одну из каменных ступеней, спускающихся к затхлой, грязновато-зелёной мути.

Мальчишка присел рядом, достал из заплечного рюкзака корку хлеба и протянул её мне. Я её быстренько проглотила, игнорируя неаппетитные канализационные запахи.

— Мы кого-то ждем? — Поинтересовалась я, поняв, что пауза рискует затянуться.

— Ждем, — отрезал паренек таким тоном, что пропадало всякое желание развивать беседу.

Разговаривать не было ни сил, ни желания. Клонило в сон.

Казалось, я всего на мгновение прикрыла глаза. Последнее, за что пытался зацепиться ускользающий в сновидение разум, было журчание воды, что весело струилась по камешкам.

Вода журчала по-прежнему, когда я проснулась. Ночь уже спустилась и обещала выдаться темной: густые тучи полностью покрыли небо, не давая возможность светилам пробиться сквозь толстое одеяло низких облаков, чтобы своим цветом указать смертным, который час. На западе полыхали далекие зарницы. Ветер начал набирать мощь и скорость, но сам грозовой фронт был ещё далеко.