Кассандра Клэр - Наследник полуночи

Он отвернулся от вида Грейс в милом бело-голубом платьице, как видение небес в сером аду этого дома, и посмотрел на Татьяну. Ее глаза были презрительно прищурены.

— Проходите, маг, — сказала она. — Полагаю, нам есть что обсудить.

Магнус последовал за Татьяной и Грейс вверх по лестнице и по длинному почти черному как смоль коридору. Магнус слышал под ногами треск и хруст разбитого стекла и в тусклом едва заметном свете увидел что-то ускользающее при его приближении. Он надеялся, что оно не менее безобидное, чем крыса, но что-то в его движениях говорило о форме гораздо более абсурдной.

— Не пытайтесь открывать двери или ящики, пока вы здесь, Бейн, — долетел до него голос Татьяны. — Мой отец оставил после себя множество стражников, чтобы защищать то, что принадлежит нам.

Она открыла дверь, и Магнус увидел комнату. Внутри находился перевернутый стол, тяжелые шторы на окнах обвисли, как тела на виселице, а на деревянном полу были осколки и следы крови, как свидетельства давней борьбы, которые никто не убрал.

На стенах криво висело множество рам, некоторые были с разбитым стеклом. На очень многих из них изображались морские приключения — Магнус оставил море из-за его злополучной попытки пожить день в качестве пирата — но даже целые картины были покрыты серым. Нарисованные корабли, казалось, утопали в море пыли.

Лишь один портрет оставался целым и чистым. Это была картина маслом без стекла, но при этом на ее поверхности не виднелось ни пылинки. Единственная чистая вещь во всем доме, помимо Грейс.

Портрет мальчика семнадцати лет. Он сидел в кресле, откинув головуна спинку, будто у него не было сил держать ее самому. Он был ужасно худым и бледным, как соль. Но его глаза все равно оставались темно-зелеными, как пруд в лесу, скрытый под нависшими листьями дерева, куда никогда не проникают ни солнце, ни ветер. Его темные волосы спадали на лоб легким и прямым шелком, а длинные пальцы сжимали подлокотники кресла, практически цепляясь за них, и отчаянная хватка этих рук говорила о молчаливой истории боли.

Магнус и раньше видел такие портреты — последние изображения потери. Даже спустя годы он мог сказать, сколько усилий стоило мальчику позировать для этого портрета в качестве успокоения любимых людей, тех, которые будут жить после его смерти.

На его бледном лице застыл отстраненный взгляд человека, который уже сделал слишком много шагов на пути к смерти, призвавшей его. Магнус подумал о Джеймсе Херондэйле, излучающем слишком много света, слишком много любви, слишком много, слишком много. В то время как мальчик на портрете был прекрасен, как умирающий поэт, с хрупкой красотой свечи, которая вот-вот погаснет.

На рваных обоях, которые когда-то, возможно, были зеленого цвета и теперь мутировали в серовато-зеленый, словно затопленное отходами море, были написаны тем же темно-коричневым, что и пятна на платье Татьяны, слова. Магнусу пришлось признаться самому себе, что это цвет крови, пролитой много лет назад и до сих пор не вытертой.

Обои со стен свисали клочьями. На оставшихся участках Магнус мог разобрать то тут, то там лишь по одному слову: «БЕЗЖАЛОСТНЫ», «СОЖАЛЕТЬ», «АДСКИЕ».

Последнее предложение все еще можно было различить. В нем говорилось: «ПУСТЬ БОГС МИЛУЕТСЯ НАД НАШИМИ ДУШАМИ». Под этимбыли написаны не кровью, но прорезаны сквозь обои и врезаны в стену, как показалось Магнусу, другой рукой, еще слова: «БОГ НЕ МИЛОСЕРДЕН, КАК И НЕ БУДУ Я».

Татьяна опустилась в кресло, обивка которого истерлась и запачкалась за годы, а Грейс опустилась на колени на грязный пол сбоку от своей приемной матери. Она сделала это изящно и мягко, юбки вздымались вокруг нее, как лепестки цветка. Магнус предположил, что, должно быть, это у нее вошло уже в привычку: опускаться отдохнуть в грязь, а потом подняться ослепительно чистой.

— Вернемся к делу, мадам, — сказал Магнус и добавил про себя, что покинуть этот дом нужно как можно скорее. — Скажите мне, почему вам необходимы именно мои сказочные и непревзойденные способности и что вы от меня хотите.

— Полагаю, вы все уже видите сами, — произнесла Татьяна, — что моя Грейс не нуждается в заклинаниях, чтобы усилить ее природное очарование.

Магнус посмотрел на Грейс, которая глядела на свои сложенные на коленях руки. Возможно, она уже пользовалась заклинаниями. А может, она просто красива. Магия и природа были для Магнуса одним и тем же.

— Уверен, она уже сама по себе волшебница.

Грейс ничего не сказала, только взглянула на него из-под ресниц. Это был поразительный с притворной скромностью взгляд.

— Мне нужно от вас кое-что другое, маг. Я хочу, чтобы вы, — сказала Татьяна, медленно и отчетливо, — вышли в мир и убили для меня пять Сумеречных охотников. Я расскажу вам, как это сделать, и заплачу более чем щедро.

Магнус был настолько поражен, что искренне полагал, что, должно быть, ослышался.

— Сумеречных охотников? — повторил он. — Убить?

— Что странного в моей просьбе? Я не питаю любви к Сумеречным охотникам.

— Но, сударыня, вы же сама Сумеречный охотник.

Татьяна Блэкторн сложила руки на коленях.

— Я не такая.

Долгое время Магнус смотрел на нее.

— Ах, — сказал он. — Прошу прощения. Э-э, было бы ужасно невежливо с моей стороны спросить, кем вы себя считаете. Абажуром?

— Я не нахожу вашу несерьезность забавной.

Голос Магнуса прозвучал тише:

— Я снова прошу прощения. Вы считаете себя фортепьяно?

— Попридержи язык, маг, и не болтай о том, чего не знаешь. — Руки Татьяны внезапно сжались, крепко вцепившись ногтями в подол некогда яркого платья. Нотки настоящего страдания для Магнуса оказалось достаточно, чтобы он замолчал, и она продолжила: — Сумеречный охотник — это воин. Сумеречный охотник рожден и учится быть дланью Божьей на этой земле, избавляя ее от зла. Так гласят наши легенды. Так учил меня отец, но он учил меня и другим вещам. Он решил, что не будет готовить меня Сумеречным охотником. Он сказал, что это не мое место, что оно заключается в том, чтобы в жизни быть послушной дочерью воина, со временем стать помощницей благородного воина и матерью воинов, которые передадут славу Сумеречных охотников следующему поколению.

Татьяна сделала широкий жест в сторону слов на стене и пятен на полу.

— Вот такую славу, — сказала она и горько рассмеялась. — Мой отец и моя семья находились в опале, а моего мужа разорвали у меня на глазах — разорвали. У меня был один ребенок, мой чудесный мальчик, мой Джесси, но он не мог быть воином. Он всегда был таким слабым, таким болезненным. Я умоляла их не наносить ему руны — я была уверена, что это его убьет, — но Сумеречные охотники оттащили меня, а его держали, пока ему выжигали Знаки на плоти. Он так кричал, так кричал. Мы все думали, что после этого он умрет, но этого не произошло. Он держался за меня, за свою маму, но их жестокость прокляла его. С каждым годом он становился все болезненнее и слабее, пока не стало слишком поздно. Ему было шестнадцать лет, когда мне сказали, что он не будет жить.