Наталья Рузанкина - Возраст, которого не было

Мир, который я ненавижу, я не помню твою былую мерзость, после моей странной болезни я словно знакомлюсь с твоей мерзостью заново.

Я заново знакомлюсь с мусорным ветром на твоих скучных до дурноты улицах, с бесприютным нищенством твоих детей и стариков, с одиночеством твоих женщин, до гроба обреченных на тебя, с похабными газетами в твоих киосках, с рекламными щитами, при виде которых приходят на память строки о скрежете зубовном в аду. Как могла я жить в тебе столько лет, смотреть на твои зачумленные звезды, дышать твоим воздухом, полным печали и тлена?! На дне моего сердца, как затонувший драгоценный камень, лежит иной мир, и я сейчас вспомню его, вспомню — или умру. Мир, который я ненавижу, ты не победишь меня…

И я, приникнув лицом к цветным нагретым стеклам, вспоминаю…

Мы — в «клетке», и низкое солнце оранжево сквозит через голубые прутья, и вечер душист и зелен, как крыжовничное желе, и на деревянной эстраде надрывается дешевый местный ВИА, пискляво выводя:

«Lee» стягивают мне ноги, идти неудобно, но я надменно шагаю в толпу разноцветных хихикающих пацанок, выстреливающих в толпу ухажеров многообещающими взглядами. Юлька отстала у входа, попав в объятия здоровенного рыжего хмызника. «Хмызней» называется местный машиностроительный техникум, с представителями которого мальчики с нашей Угольной не раз вступали в кулачные баталии, причины которых до смешного банальны: малолетняя шлюха или неодолженная вовремя сигарета. Фруктовое мороженое, прихваченное в дороге, нагло капает на новую сиреневую блузку, но мне наплевать на блузку и на мороженое, потому что впереди я вижу Белышеву. Господи, и уродилась же такая уродина! Толстая белесая коса нелепо уложена вокруг маленькой «гадючьей» головы, широченное платье-халат, крупный квадратный подбородок, близко посаженные глаза. Солидные очки в роговой оправе венчают это великолепие.

— Ой, чуть кишки не выдавил! — раздается за моим плечом возмущенный шепот Юльки. — Ир, а… — тут ее внимание привлекает Белышева, и Юлька сдавленно хихикает. — Челюсть, Челюсть-то, ты только погляди! Халат-то, наверное, с бабули сняла… Ой, и Красавчик здесь!

«Красавчик», Сашка Красовский, появляется неожиданно, как злодей в драме, прямой, как свеча, светлый, с ниспадающим на лоб крылом рыжеватых волос, с усмешливыми темными глазами, и мое сердце, превратившись в тоскливую осеннюю птицу, разрывает грудь и летит к этим глазам, к карему омуту взгляда.

— Чувак еще тот… — громкая и восторженная, Юлька продолжает верещать, не обращая внимания, что я уже несколько раз умерла и воскресла. — Да не завидуй ты этой пэзорнице! Не удержит она его.

— Не удержит… — как сомнамбула, шепчу я, а Красовский поворачивается ко мне, смотрит на меня в упор, и из теплого вечернего солнца, из ликования музыки и танца меня как будто с размаху бросают в глубину незамерзающей зимней реки, где гибельно, тягуче и радостно, и есть только одна мольба: пусть это будет навсегда…

— Щас медляк, щас медляк, — толстым, надоедливым шмелем гудит рядом Челентана. — Пойду поищу Лерыча.

Хихикая и плюя семечками, она исчезает. Лохматый ансамбль как сквозь землю проваливается, и дивная, фантастическая «Баллада» «Спейса», тихо трепеща, заполняет все вокруг, повисает над толпой. Я чувствую на себе взгляд Сашки Красовского, его улыбку, и улыбаюсь в ответ. Я будто стою на краю света, и миры, переливаясь, клубятся у меня под ногами, и уже не музыка «Спейса», а музыка светил поет вокруг, и мне остается только шаг, чтобы полететь к этим светилам.

Господи, зачем Ты сотворил все это, зачем Ты дал мне понять, что любовь — это боль, я не хочу болеть, я безумно люблю небо, птиц и цветы, я хочу быть вечной. Помоги мне, я не знаю, как быть, я мечтаю о вечности и умру за взгляд, за прикосновение, за единственный танец, в конце которого со смертью музыки умрет и моя душа… «Баллада» плывет, покачиваясь, как старинный корабль, на пурпурных волнах заходящего солнца, и в густом вечернем свете Сашкино лицо становится лицом Там Лина, рыцаря королевы эльфов из моей любимой шотландской сказки. Рядом с моим Там Лином — Белышева, и я грустно улыбаюсь. Это невозможно любить, это невозможно целовать, но тем не менее это — рядом, и охраняет дивной красоты пленника…

Сейчас я подойду к нему, и приглашу на танец, и положу руки на плечи ему, а он под моими руками превратится в кусок огня, или в скользкую змею, или в дракона, но я не брошу его, не отпущу, я поступлю, как Дженет в той печальной и светлой сказке, а Белышева королевой эльфов будет стоять рядом и смеяться: «Все равно не удержишь!» А я улыбнусь в ответ и крикну, что удержу, что всю свою скучную и скудную школьно-книжную жизнь ждала именно этой минуты, и, как Фауст, готова закричать мгновенно, чтобы время остановилось.

Я медленно иду по асфальту, исчерканному сотнями туфель, кроссовок, бахил, иду по краю света, по скалистой темной тропе, и камни осыпаются из-под ног моих и бесшумно-искристо исчезают метеорами в гигантской чаше Космоса.

Я иду к своему Там Лину, и (о Боже!) забываю от любви и печали, ч е м закончилась сказка.

— Потанцуем? — из далекого далека доносится очень одинокий голос, Космос и темная скалистая тропа проваливаются, вокруг — вновь безумие огней, замирающая «Баллада» и хихикающие парочки. — Потанцуем! — снова кто-то дергает меня за плечо, я оборачиваюсь и вижу Веньку Сырцова. На нем красная олимпийка, джинсы и белые кроссовки. Я с трудом удерживаю улыбку.

— У тебя нога больная, Вень. У тебя не получится танцевать.

— Так, как они, что ль? — он презрительно сплевывает в сторону, и я не узнаю прежнего Веньку. Куда делась его книжность, его робость, в нем появилась какая-то злость, гордость, какое-то отчаяние. — Сложное дело! Топчись на месте, тискай свою дуру да…

Грязное слово, слетевшее с Венькиных уст, ошеломляет и веселит меня, и я смеюсь от души. Да, это совсем другой Венька, Венька, которого я не знаю , и именно это кажется мне самым смешным. «Спейс» затихает, на сцену вновь орангутангами среднего возраста выпрыгивает лохматый ансамбль, и всё вокруг вдруг тоже становится смешным — девицы в джинсе и трикотине, раскрашенные польской косметикой, курящие и матерящиеся хмызники, парочки, дергающиеся в конвульсиях им одним ведомого танца. Я смеюсь, и вытираю слезы на глазах, и перемазываюсь тушью, а Венька стоит и смотрит на меня, мрачнея все больше.

— Истеричка! — изрекает он, когда приступ смеха заканчивается. — Из-за этого, что ль, пришла? — следует презрительный кивок в сторону Красовского, всю «Балладу» не спускавшего с меня глаз. — Нужна ты ему! Глянь, какая прелесть рядом… — и Венька глумливо хихикает, совсем как Семенов утром.