Красная Шкапочка - Жнецы Страданий

Как мечтал он стать изготовителем диковинных сластей! И наверняка стал бы, не приди за ним крефф. Тот день навсегда врезался в память как день, когда сладкие надежды налились горечью разочарования и понимания — ничто уже не будет так, как прежде…

Что уж греха таить, мало кто понимал, откуда в вихрастой голове сына простого булочника из захолустного городишки взялась мысль отступить от родительского дела и вместо хлеба взяться печь сладости, что подают к столам богатеев. Кто будет покупать их, тратить звонкую монету? Разве что изредка, да и то только побаловаться. Ведь у каждой хозяйки есть рецепт своего пирога, что передается от матери к дочери — черничного, яблочного, макового… Кому нужны эти витые кренделя, за которые просят цену доброго каравая?

«Пороть дурня надо было чаще, пороть», — ворчали старики, глядя как к лавке Тамирова отца подъезжает очередной купец и отмеривает на придурь мальчишки мешочек цукатов, заморских приправ или орехов. Вот только… кривили брюзги душой, многим в городе нравились коржики, пряники и крендельки, что делал молодой пирожник. Иной раз — только-только поползет по улице сладкий запах сдобы, как уже стекаются к порогу булочной хозяйки и охочая до сластей ребятня.

А еще не понимали сплетники того, что у батюшки непутевого парня не то что рука, голос никогда не поднимался на сына. Оно и понятно — родился тот, когда родители уже не чаяли дождаться наследника, от того и тряслись над ним как над расписным кузовом. Матушка так вообще без догляду не выпускала на улицу — все с собой да только за руку — боялась, обидят ее кровиночку. Сынок-то рос дебелый, пухлощекий, застенчивый. На такого у хулиганья рука сама собой поднимется, что ему — неповоротливому, толстопятому да заласканному окромя насмешек и тумаков ждать?

Конечно, мать своего ненаглядного и до старости с родительского порога не выпустила бы, но он сам от нее сбежал в «большой» мир, что шумел за воротами отчего двора. Вот только мир встретил пухлощекого болезненного Тамира неласково, застенчивый мальчишка не очень-то понравился соседским сорванцам.

Горько маменька плакала, прикладывая к разбитому лицу тряпицы, смоченные в отваре подорожника, со слезами кляла окрестных задир. Но сын только упрямо кусал губы и ни разу даже не ойкнул, когда приведенный батюшкой лекарь накладывал лубок на сломанную руку. «Ты не плачь, мне не больно», — повторял он безутешно причитающей родительнице. Та уже втайне и порадовалась, что отбили ее дитятку охоту совать нос со двора, но…

Едва только поджили синяки, непослушный сорванец снова сбежал на улицу, и к вечеру снова слезы материнские падали на его лицо.

— Что же тебе неймется-то, глупому? Куда тебя все несет? — вопрошала родительница, хлопоча вокруг сына.

— Ты не плачь, — едва шевеля разбитыми губами снова ответил Тамир. — До свадьбы-то заживет.

Горе луковое!

Вот тогда-то отец внял стенаниям жены и решил занять отпрыска делом, стал брать с собой в пекарню — учить завещанной от прадеда премудрости. Как ни странно, мальчонке понравилось отмерять муку, разводить дрожжи, ставить опару и глядеть, как она медленно оживает — пузырится и ползет из кадки. Хотя… ежедневное вымешивание хлебов любознательному пареньку быстро приелось и он, тайком от отца стал делать печево по-своему. То изюму в опару кинет, то меда добавит. А иной раз сядет, пока отец с караваями возится, да и налепит из остатков теста птиц, цветов, колосьев — украсит ими хлеб.

Отец поначалу сердился — где ж это видано ерундой такой заниматься, но Тамировы караваи раскупались гораздо шибче привычных хлебов. А потом в лавку пришла одна из соседок и, стесняясь, попросила испечь ей сдобную булку, да чтобы украшена была чем диковиннее, тем лучше — удивить решила хитрая баба приехавших из деревни сватов. Так потянулись к булочнику горожане.

Уже через пару лет давешние сыновние обидчики чуть ли не в ногах у Тамира валялись, прося сделать для своих зазноб то сладкую ватрушку, то хитро закрученный крендель, обсыпанный маком, то воздушную хрустящую плетенку. Другой бы припомнил тумаки с шишками и отказал вчерашним мучителям, но юный тестомес зла за душой держать не умел, да и к чему детские обиды лелеять? Давно уже зажили те синяки и ссадины. Было б об чем вспоминать — так рассуждал юноша. Вот только сломанная рука на погоду частенько ныла, становясь как деревянная. Но и то не беда. А если даже и беда, то уж точно не такая, чтобы на весь свет озлиться.

Кто знает, может, так и трудился бы Тамир в отцовой пекарне, радуя соседей то сдобными жаворонками, то сладкими обсыпными булками-розочками, если бы не приехал однажды в город столичный кудесник мастер Сорон. Приехал-то он родню повидать, а увидал лавку булочника, в витрине которой стояли, выпятив румяные бока, лоснящиеся сдобные лебеди с сахарными крыльями и тонкими шеями.

Сорон застыл тогда, гадая, кто же сотворил в здешнем захолустье такие чудеса? А засахаренные ягоды в лебединых клювах светились на солнце, будто драгоценные камни. И текла в сахарных берегах мармеладная речка, и на волнах ее покачивались чудо-птицы… А когда Сорон узнал, что тот волшебник, который заставил его испытать давно позабытое чувство восторга — всего-то мальчишка, не раздумывая отправился в дом паренька.

Долго уговаривал он родителей отдать Тамира в обучение, но те не соглашались отпустить кровиночку, просили дождаться дня вступления в юность. Знали бы они, чем обернется эта настойчивость…

Когда, спустя несколько весен вошел мальчишка в возраст юноши — настал для него день прощания и с родителями, и с городом, в котором было прожито восемнадцать лет. Отец с матерью снарядили сына в дорогу. Ехать Тамиру предстояло с купеческим обозом до самой столицы, где поджидал будущего ученика-подмастерье нетерпеливый Сорон.

У матери уже и слез не было плакать, даже отец весь как то сжался, за вечер состарившись на десяток лет, а у сына сердце рвалось между мечтой и долгом. Вот уже щелкнули кнуты, головная телега медленно тронулась, когда на площадь въехал крефф.

Сын булочника первый раз видел наставника Цитадели и удивился тому, какой тот оказался… неживой. Лицо застывшее, а вот глаза… эх и злые они были! Сразу показалось, будто даже солнечный день померк. Шумная площадь стихла. Приезжий же обвел тяжелым взглядом смолкших людей и, не обронив ни слова, направился в дом городского Головы.

— Принесли его псы, не мог позже приехать, — выругался в сердцах хозяин обоза и, скрепя сердце, велел распрягать лошадей, все равно пока крефф в городе, уезжать строго-настрого запрещается.

Весь день недобрым словом поминали купцы да горожане сына мельника — Жупана, что сдуру утонул по зиме, доставив околотку немало хлопот. А все почему? Зазнался сучий выкормыш, что случайно проезжающий через город крефф узрел в нем Дар, возомнил себя чуть не бессмертным. Ходил, стервец, задирался ко всем. Его старались, правда, обходить стороной. Как говорится, не тронь дерьмо, чтобы не завоняло. Но дурень искал на свою пустую голову подвигов.