Татьяна Мудрая - Злато в крови

— Ясно. Это я, выходит, тебя спасал?

— Угм. Кстати, благодарю изо всех сил. Нет, правда. У меня нематочная беременность и кесарево сечение получились. На шестом месяце, меды тянули до последнего. Не зря, по счастью.

— Так же не бывает.

— У Шварценеггера ведь было. Джуниор и прочее. Ой, наш папа от сильных переживаний чуть из окошка не выпрыгнули, совсем как в том боевике. Они с мама мне свою кровь понемножку дают, изо рта в рот, всё боялись, что не совместится, детки опять же. А ты полный дозняк влепил. Всего, что только можно.

— Слушай, покажись, что ты за чудо такое.

Обладательница прелестного голоска выполняет мою просьбу очень даже категорически. Выпрыгивает из-под простынок как есть, раздергивает занавески на круглом окне, похожем на большой корабельный иллюминатор: серебристое полуденное небо, солнце играет в тополях, дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

— Мы что, над землей?

— Формально под. На крыше с полметра жирного грунта и травяной садик, очень актуальный в этом сезоне, — окаянное чадо оборачивается ко мне передом, к окну — аппетитным круглым задком. Вовсе не красива, пожалуй, и хорошенькой-то не назовешь: посреди бела личика до крайности целеустремленный нос, бледный пухлогубый ротик прямо до ушей, ореол коротких вихров того цвета, что из вежливости именуют густо-каштановым. В общем, темно-рыжий с сильной красниной. Тонкое тельце, впалый живот, рассеченный широкими извивами едва заживленных порезов, начатки грудок, бедра на полном нуле, ни волоска на роковом треугольнике, да и вообще на теле. Но во мне всё так и звенит от восторга, от той неуемной жизни, что брызжет от полудетской плоти, от тихого, ломкого голоска, что переливается подобно порожистому ручью, от тончайшего аромата мыслей.

— Никак не могу догадаться. Ты кто — человек, Дитя Тьмы или из этих, что солнце потребляют?

— Я новое творение, — произнесла она с великой важностью и прыснула в кулак. Но смех отчего-то вмиг с нее соскочил. Она с неожиданной от такой наглой фитюльки робостью подошла к моему больничному ложу. И села на его край.

— Я…хочу вас поблагодарить не словами, как положено. Очень-очень. Но боюсь не суметь. Я ведь… этого… никогда с мужчинами.

— Непорочное зачатие, что ли? — съязвил я от предельного смущения.

— Ага, оно самое. Вегетатив…

Она запнулась.

— Вы мне помогите, а? Чем дразниться.

Но она уже всё делала сама. Маленькие зрячие пальцы прошлись по моим спутанным кудрям, расчесывая их на две стороны и любуясь.

— Краси-ивый, — сказали полушепотом. — И никуда вам не уйти.

Коснулась губами одного глаза, другого. Медленно провела подушечкой пальца по моим бровям, рисуя двойную сомкнутую дугу, розовым ноготком — по рту, как бы создавая его контур заново: сверху, снизу. Нагнувшись к обнаженной левой руке, вдохнула мой запах — ноздри расширились, выдохнув его в укромное место между моих редких отроческих волос. Проделала то же с другой подмышкой. С нежной кожей на оборотной стороне локтя. С плоскими сосками в окружении редкой поросли. Стянула тощее флисовое покрывало ниже.

— Живот как плоская серебряная чаша, так индусы говорят. Тазик, наверное. Экстаз — это таз, многократно бывший в употреблении. Пупок вмещает унцию индийских благовонных масел, потом они станут основой для наилучшего афродизиака.

Тонкий палец покружился, обводя это углубление спиралью, и пал внутрь.

— А ниже…

Провела острую черту.

— О-о, какой прелестный и маленький. Замкнулся в себе и стоит. Совсем не страшный, а просто нахохлившийся воробышек весь в пуху. Иззябший весь. «Ты воробышка чудного похитил». Это Катулл, знаете?

Заговаривая мне зубы классикой, она между тем прощупывала губками те места, что уже изнасиловал врач, ненавязчиво опускаясь ниже. Шея. Левый сосок. Неглубокая ложбина, заросшая редким волосом и ведущая в миниатюрный провал. Трепетная жилка, что из него вытекает. И…

— Возьми и пей от меня. Скорее. Не мучай, — проговорил я хрипло.

— Мы одной крови, ты и я. Какой смысл брать и давать, вязать и разрешать?

Но когда ее язык начал ту же дорогу с самого верха, мне почудилась тупая игла на самом его конце, и на каждый ее укол сердце отзывалось тихой, блаженной болью.

— Ямка на шее под левым ухом — мерило женской красоты, — звонко прошептал во мне смеющийся голосок. — Корень соска — в женской потаенности. Пупок — заросший лаз в глубину чресел. А птенца я возьму в ладони, чтобы согреть, накрою руками, чтоб до срока не оробел.

Ладони у нее были на диво жаркие: то тепло, что я получил вместе со свежей человеческой кровью, накапливалось внутри, как под тесным сводом, и уже распирало мой застывший острием кверху рудимент, навеки обреченный вопиять к небесам.

— А теперь я вам ноги отвяжу, — сказали мне в ухо, — а руки так оставлю. Вы не думайте, что я такое садо-мазо раздолбанное, просто я вашей силы немеряной боюсь. Вот и чудно, только в мою сторону ими не лягайте, а чуток согните в коленках.

Я так и сделал — с улыбкой.

— И глаза прикройте, а то я… ну… стесняюсь очень. Но смотреть можете, только чтобы мне не догадаться.

— У тебя что, зубов нет? — утомленно спросил я, воспользовавшись перерывом в моем истязании.

— Папа говорят, что у меня язычок будто бритва, мама — что у моей души зубки появились раньше детских молочных, и преострые. А если вы про особый вампирский комплект, то на днях ожидаем.

Но мое телесное уязвление тут продолжилось. Те ее губы, что в самом низу, в третий раз прошлись по местам моей боевой славы, я еле сдерживался, чтобы не двинуться с места или вообще не заорать. Но тут ее крошечная попка уместилась на моих коленях, как в гнезде, и пятый элемент плотно, как лайковая перчатка палец, обхватило нечто тесное, мягкое, сырое. Маленькие руки уперлись в мои плечи, вдавив их обратно в матрас, глаза на лице, что придвинулось вплотную к моему, расширились и подернулись влажной искрой, и когда она стала легко двигаться по мне вверх-вниз, тот звук, что я под конец услышал, походил уже не на смех, а на тоненький плач. Я выгнулся в пояснице, чувствуя, что по члену бежит что-то горячее, растекаясь во все стороны, вытягивая и притягивая к себе мою неумирающую суть, — и провалился во тьму, теряя в ней себя.

Очнулся я почти что сразу — оттого, что губы и язык со тщанием собирали с меня мою кровь. Или ее — без разницы, как она сказала. Общую.

— Что ты с ним творишь? Ни одна женщина вовек не получала от него того, что всем им надо.

— Ну, значит, это были не те женщины, — заключительное слово она протянула с оттенком легкого презрения.

Потом мы долго лежали рядом на моей постели, вытянувшись, но почти не касаясь друг друга, и пили дыхание, и обоняли запахи, и неторопливо собирали языком влагу с кожи.