Кий Джонсон - Женщина-лиса

Свобода? Когда я могу одним взмахом щетки убрать ее паутину и всех ее детей? Или еще проще: я просто взмахну рукой, и другой сделает за меня эту работу?

У нее нет свободы. Нет ее и у лис. Нет свободы и у меня и моей жены.

Когда масло в лампе выгорает, я делаю чернила, окунаю в них свою самую толстую кисть. Поверхность веера такая белая, такая чистая. Я пишу на ней.

Было бы так мило, если бы он прислал мне стихотворение, в котором извинился бы за то, что потревожил мой покой. Мне было бы приятно знать, что он думал обо мне после того, как я ушла.

Конечно, пока все не забудется, он должен быть более нежным и обходительным. Он должен понимать, что я говорила все это не из чувства противоречия, а из-за моей любви к нему и моего страха. Я не хотела его обидеть, но эти лисы, они все портят.

Конфликт всегда нежелателен. Его следует избегать, даже ценою честности.

Я вошла в нору. Брата нигде не было видно. Мать вернулась — она лежала в зарослях рододендрона. Она проигнорировала меня — все ее внимание было занято гусеницей, которая висела как раз перед ее носом. Я думаю, что она надеялась, что я тоже ее не замечу. Это была моя Мать: возможно, она забыла про мою течку. А может, она и правда видела только насекомое.

Дедушка подошел ко мне и понюхал меня сзади. Я вздрогнула, когда его нос коснулся разорванной плоти.

— Это не то, чего я хотела, — всхлипнула я. — Я хочу…

— Поцелуев. Нежных слов. Любви. Человеческих штучек. — Он провел носом по моему боку. — Я знаю.

— Но…

— Ты думаешь, ты первая лиса, которая влюбилась в мужчину? — сказал он быстро. — Это так же обычно, как стоячая вода. Их сказки полны подобных случаев. Ты не первая. И ты не последняя. Мы слишком впечатлительны: достаточно мудрые для того, чтобы что-то увидеть, недостаточно глупые, чтобы поверить, что это не то, чем оно кажется.

— Но это было так красиво…

— Красиво! — фыркнул он. — Даже у людей все не так, как может показаться на первый взгляд. Мы видим только их оболочку, но мы не можем заглянуть им в душу. Внутри у них боль, одиночество. И даже у них течка — это течка, и им необходимо удовлетворять свои потребности.

И он взобрался на меня. Мы были животными, а это то, что делают животные. Он был главой нашей семьи. Возможно, моим дедушкой, возможно — моим отцом, но, что самое главное — он был самцом, а я, несмотря на свою рану, была течной и голодной.

Моя течка, мои спаривания с Братом и Дедушкой не имели последствий. У меня не было детенышей.

Кажется, что дождь не прекратится никогда. Дождь шел во время праздника Сладкого флага, поэтому нам пришлось ограничиться торжеством внутри дома: мы повесили целебные шары, специально окрашенные бело-зеленые завесы и украсили волосы цветками ириса. Листьями ириса также были украшены крыши домов, я знаю это со слов прислуги — сама я не выходила из своих комнат. Сейчас, когда дождь немного стих, я вижу фиолетовые, желтые и белые пятна у озера — наверное, это цветы ириса. Я думаю, они очень красивые.

Я сидела с Онагой в своих комнатах, углубившись в чтение письма моей матери. Ее иероглифы всегда было трудно разобрать. Я всегда прошу Онагу помочь мне прочитать. Из того, что мы смогли разобрать после долгого изучения письма, мы узнали, что мой отец здоров, мой брат здоров, моя старая няня и домашний кот — все здоровы. Моя семья (не считая кошки) уезжает на озеро Бива на несколько дней. Пока письмо доставили из столицы, эти несколько дней уже давно прошли.

Из-за дождя Тамадаро тоже вынужден был сидеть дома, а поскольку заняться было нечем, он начал упражняться в каллиграфии. Он становился на колени над маленьким столиком на веранде и почти утыкался носом в лист бумаги. Позади няня шила ему новое платье из красивого прочного шелка с вышитыми на нем маленькими змейками. Тамадаро так быстро растет, и он такой подвижный, что шов на его платье постоянно распарывается.

Кисточка Тамадаро упала и укатилась далеко от столика, оставляя жирный черный след на досках. Он тяжело вздохнул и кашлянул. Его няня подняла одну бровь на этот звук, но не стала поднимать кисточку, продолжая шить, как будто ничего не произошло.

— Няня, — сказал тогда Тамадаро. — Подними мою кисточку.

Тишина: она шьет. Я бы никогда не позволила слуге (даже такого высокого ранга) не подчиняться моему сыну, но я ничего не сказала, уверенная в том, что это был всего лишь урок с ее стороны. Так и оказалось: спустя некоторое время Тамадаро снова тяжело вздохнул, встал из-за своего столика и пошел искать кисточку.

— Моя госпожа? — Онага нахмурилась, держа письмо в руке. — Я не могу разобрать, что госпожа, ваша мать, здесь написала. Могла она написать, что рыба подрастает?

Она могла. У моего отца новое увлечение: он выращивает карпов и выводит какую-то экзотическую разновидность. Пока я объясняла это Онаге, Тамадаро уже исчез.

Через некоторое время он вернулся, насквозь промокший под дождем, осторожно неся что-то маленькое в рукаве.

— Посмотри, что я нашел, — сказал он и показал что-то — я не могла понять что. — За комнатами отца.

Я не обратила внимания на испуганный вскрик Онаги, когда сын положил свою находку на колени. Это был листок мягкой, мышиного цвета бумаги с четкими тонкими иероглифами, которые почему-то напоминали мне усы или когти животного. Я наклонилась ниже над бумагой, чтобы прочитать стихотворение, которое было на ней написано.

— Видишь, кто-то обгрыз ее, — сказал мой сын.

Он показал мне разорванное горло, и я поняла, что каким-то непонятным образом спутала вещи. То, что принес мой сын, не было листком бумаги — это была убитая мышь. Я закричала, уронила ее и убежала в самую дальнюю и темную из своих комнат. Но даже там я не могла забыть, что у меня на коленях лежал предмет, который казался мне и мышью, и бумагой.

Я боюсь. Что со мной происходит? Со всеми нами?

Луна снова стала полной, когда я отважилась забраться под веранду Кая-но Йошифуджи.

Испачканный черными отметками, белый круглый веер лежал между бумагами. Я прижала к нему нос. От него пахло клеем и бумагой и едва уловимо, мускусом и тигровыми лилиями, загадочным образом смешанными друг с другом. Все запахи перебивал более свежий — грязный запах чернил.

Я осторожно взяла веер зубами и подняла его. Это оказалось очень неудобно. Однажды я несла в зубах соловья, он продолжал вяло трепыхаться, и одно крыло его тащилось по земле. Держать в зубах веер было так же трудно. Я высоко подняла голову и, осторожно ступая, понесла веер, стараясь не волочить его по земле.