Мишелль Сагара - Молчание

Так как в первый раз ее реакция была такой же, Эмма не рассмеялась.

Едва.

– То, что ты ищешь, – спокойно спросила она, – это могло быть установлено быстро?

– Если быстро – это менее чем за один день, то да. Если быстро означает пять минут, то нет. Если не... не бери в голову. Нет. – Он остановился посмотреть в зеркало и замер. Зеркало занимало большую часть стены. В части стены, не занятой зеркалом, располагалась раковина с большой дымчатой мраморной столешницей.

– Я говорила тебе, – сказала Эмма. И затем она поняла, что он на самом деле не смотрел на свое отражение – или, более точно, на волосы – вообще.

– Чейз?

– Приведи Эрика.

Она посмотрела вместо этого на свое отражение. Оно отражало его; его глаза были немного шире, а выражение его лица было застывшим.

Его волосы выглядели массой опаленных концов, а его обычно бледная кожа была красной, что, обычно, требует длительного воздействия солнца.

– Чейз?

– Приведи Эрика, Эмма.

Она поколебалась, стоя в дверном проеме и наконец, сказала.

– Только с тобой.

– Эмма, я не шучу. Приведи Эрика.

–- Я не смеюсь, если ты заметил. Я не пойду за Эриком без тебя. – Она не могла позже сказать, почему она не сдвинулась с места. Чейз явно показал, что не сильно напуган и сможет справиться сам. Она заставила лицо расслабиться в улыбке и добавила. – Эми убьет меня.

Выражение его лица изменилось от разочарования до, что удивительно, покорности. С другой стороны, когда он отворачивался от зеркала, он сильно выругался.

Чейз и Эрик поднимались по лестнице, а Эмма следовала за ними, будто была чем-то неважным. Они не говорили вообще. Чейз не сказал Эрику, что он видел, а так как Эмма не видела ничего, она не могла заполнить это молчание. Но тревожило больше всего то, что Эрик ничего не спрашивал. Он просто встал с пола кухни – где Скип все еще был без сознания – и вышел.

Но он замер, как только дотронулся до двери ванной.

– Эрик? – мягко спросила Эмма. Эрик обернулся, и то, что она увидела на его лице, заставило ее отступить назад. Он сдержался, но она видела, что это стоило ему усилий, и она начала нервничать.

Он говорил раньше о необходимости убить ее, но это были только слова для Эммы. Впервые, с тех пор как он это сказал, это стало серьезным. Он увидел по ее лицу, что она все осознала, его губы сжались, когда он взялся за ручку двери и отвернулся.

Не глядя на нее, он сказал.

– Это слишком много, надеяться, что ты вернешься вниз и останешься со своими друзьями?

Он почти угадал, но она не сказала этого.

– Но останься в дверях, Эм. Стань ногами на ковер и держись руками за стены, если у тебя есть возможность схватиться за что-нибудь. Что бы ты ни делала – или ни видела – оставайся снаружи.

Она кивнула. Она спросила бы его почему, но в экстремальных ситуациях, почему было первое слово, которое хотелось произнести, а в Эрике все говорило, что сейчас ситуация именно экстремальная.

– Стой – как же Чейз?

Напряжение покинуло его плечи, и он покачал головой.

– Чейз, – мягко сказал он, – может сам о себе позаботиться. – Сколько ты его знаешь? Минуты?

– Люди, которых я никогда не встречала, умирают все время.

– И ты волнуешься за них?

– Они не стоят передо мной. И я ничем не могу помочь им.

– Поверь, ты ничем не можешь помочь Чейзу. Или мне. – Эрик покачал головой. – Я сдаюсь, – сказал он, никому конкретно.

– Ты всегда говоришь это.

– Я всегда оптимистичен по своей природе. Заткнись, Чейз. – Глубоко вздохнув, он вошел в ванную. Чейз стоял по одну сторону зеркала, скрестив руки на груди. Отсутствие куртки не уменьшало его фигуры, что много говорило о его строении и совсем немного о куртке.

Эрик подошел к столешнице, изучил зеркало и замер.

Эмма – ноги на ковре, руки прижаты к стене – тоже замерла. Она видела отражение Эрика в зеркале; она могла видеть черту через его щеку, темная полоса запекшейся крови, но это было хорошо видно и во флуоресцентном освещении на кухне.

То, что она не видела до этого момента не было отражением, имеющим физический аналог: бледные, почти прозрачные профили мужчины средних лет и молодой девушки. Они стояли по обе стороны от Эрика с руками, поднятыми над головой, и стеклообразным взглядом открытых глаз людей, которые больше не в мире, что продолжается вокруг них.

– Чейз? – произнес Эрик одновременно мягко и резко.

– Двое. Если есть третий, то я не могу ощутить его.

– Ты касался зеркала?

– Я похож на идиота?

– Обычно. Готов?

Чейз кивнул, еще сильнее прижав руки к груди.

Эрик протянул ладонь и положил ее на гладкую поверхность зеркала.

Зеркало – и отражение Эрика – слегка колебались. Эмма чувствовала это; это было, как будто легким колебанием зеркало нарушило не только свою собственную поверхность, но и поверхности любой твердой вещи в комнате. Чейз скривился в то же время, что и она вздрогнула; даже Эрик сжал челюсти.

Только два молчаливых человека с вытянутыми руками в зеркале казались полностью неподвижными, и тогда Эмма поняла, что они мертвы.

Но если Эрик видел их, он не подал вида; все его внимание было сосредоточено на зеркале.Поскольку рябь замерла, он убрал руку; упал на бок, как будто он уже не заботился был ли он частью его самого. Его отражения не было. То же самое было и на фоне него: плиточные стены, большая ванна, душевая кабина.

Там где они стояли, стены были как в совершенно другой комнате, с красными коврами и темноокрашенным полом, непонятно где заканчивающимся, круглыми пятнами света от постоянных подсвечников и единственной фигурой в центре.

Там сидя на высоком стуле со спинкой прямо напротив Эрика, одетая в платье, которое даже для Эми с ее яркостью было бы слишком – слишком много бусинок, слишком много ткани, слишком много оборок, и чересчур много проклятого золота – была женщина, которую Эмма никогда раньше не видела.

Даже в кошмарах.

Кошмар не совсем подходящее слово по отношению к женщине, сидящей на том, что было, по мнению Эммы, троном. Ничто в ней не напоминало монстров, которые жили по ту сторону снов. Она была не так красива, как Эми, но она была поразительна, как не была Эми, по крайней мере, пока. На ней было платье, которое напомнило Эмме картины времен Елизаветы I. Ее волосы были светлыми, не золотыми и не платиновыми, но ближе к последнему, и сколоты таким образом, что ничего не выскальзывало – ни прядь, ни локон.

Она носила тонкую диадему чуть выше линии ее волос, в которой был единственный сапфир; он оттенял ее глаза удивительно синего цвета.

Ее губы, как показалось Эмме, были неестественно красные; это единственное, что старило ее.

Или скорее, это было единственное, что указывало на это, потому что никто, кто не был стар, не использовал такой цвет. Но что-то в этой женщине излучало возраст. Ничто в этой женщине не говорило о дружелюбии. Даже когда она улыбнулась. Особенно тогда.