Карина Демина - Искры гаснущих жил

Мясник?

Неторопливый, ленивый, словно пребывающий в полудреме. Он притворялся безразличным ко всему, происходившему вовне, но это — лишь маска, как и сонный взгляд, и длинные девичьи ресницы, светлые, словно пеплом припорошенные. Однажды Кэри увидела его, настоящего…

…Ригер, раздраженный, забившийся в угол со стаканом виски. Он не пьет, держит, и трезвая его злость прорывается в жестких чертах лица. То и дело задирается губа, обнажая клыки. Ригер не рычит, но… взбешен?

Определенно.

— Успокойся, — Мясник поворачивается к нему вяло, опирается локтем на спинку стула, и эта неестественная поза у него получается расслабленной, ленивой. — Это всего-навсего деньги.

— Ну да, для тебя! — не ясно, что больше злит Ригера, его нынешнее невезение или же везение Мясника, перед которым возвышаются аккуратные башенки фишек.

— И для меня… для него… — он указывает на Дирижера, который подтверждает слова полупоклоном. Сегодня он изменил своей привычке, явившись в полумаске. Иссиня-черный атлас и темные же глаза, которые смотрят недобро.

Бледная рыхловатая кожа.

И нить шрама.

Дирижер, ощутив на себе внимательный взгляд, оборачивается. Но между ним и Кэри вырастает Полковник.

— Хватит языком трепать, — ворчит он, похлопывая двумя пальцами по перчатке, и в жесте этом виден скрытый смысл. — Раздавай.

— Раздавай, — Мясник соглашается. В пальцах он вертит фишку, красненькую, на сотку, и наблюдает, как та переходит с пальца на палец, замирает на мизинце и… катится обратно.

Фишка вдруг оказывается зажата между указательным и средним пальцами, а затем летит в лицо Ригеру и, ударившись в лоб, падает под ноги.

— Ты… — он вскакивает и, ни слова не сказав, бросается на Мясника.

А на плечи Кэри ложатся руки Сверра.

— Сиди.

Она и не собиралась вмешиваться.

Ригер вцепился в горло Мясника, опрокинул на стол, и фишки покатились, посыпались на грязный паркет. Со звоном упал бокал, и на зеленом сукне стола расплылось влажное пятно.

— Ты… — Ригер был в бешенстве. А Мясник улыбался, и была эта улыбка такой знакомо безумной, что у Кэри сердце остановилось.

— Отпусти, — мягко попросил Дирижер.

Узкий клинок скользнул под подбородок Ригера. И тот отступил.

— Он… он меня спровоцировал, — Ригер прикоснулся к шее, размазывая кровяной ручеек. — Ты же видел, что он меня спровоцировал…

Ригер смотрел на Сверра, а Дирижер — на Мясника, из глаз которого исчезло прежнее сонное выражение. И Полковник положил руку на трость, вроде бы небрежно, но давая понять, что вмешается.

Стало вдруг тихо-тихо…

— Он, — Кэри удивилась тому, что говорит она шепотом, — он как будто разрешения спрашивал. Дирижер у… Мясника.

— А тот?

— А тот махнул рукой и отвернулся, точно простил, но… мне показалось, он запомнил. Просто Ригер был нужен… я не знаю, зачем нужен. Они терпели его. Сверр сказал, что терпели. Я… не хотела ничего знать.

— Понимаю.

— И каждый раз старалась забыть, что видела… что что-то вообще видела и…

— И теперь ты думаешь, что тот человек убил Ригера.

Кэри отчетливо помнила и выражение глаз Мясника, холодных, змеиных каких-то, и странную его полуулыбку, и прикосновение к разбитой губе, точно он желал убедиться, что подобное несчастье и вправду случилось. Да, пожалуй, Мясник мог бы избавиться от Ригера.

— Если… если он перестал быть полезен. Дело действительно не в деньгах. Однажды я видела, как Мясник передал Полковнику саквояж, в котором лежали пачки банкнот. Они еще высыпали пачки и пересчитывали, не банкноты, а…

— Я понял.

— И то, что проигрывал Ригер — это на самом деле мелочи, ерунда… Сверр говорил, что иногда приводили людей, которых нужно было зацепить. И не обязательно долг отдавать деньгами. Ригер что-то умел…

— О да, — со странным выражением отозвался Брокк. — Умел. Спасибо.

— Я тебе помогла?

Он коснулся губами тыльной стороны ладони.

— Очень.

— И… — Кэри надеялась, что покраснела не очень сильно, — я не знаю, важно это или нет… но еще мне показалось, что Дирижер… что он намного моложе Мясника. Не спрашивай, почему, но просто показалось…

…жесткий подбородок, тонкие губы.

Шрам.

И пальцы, время от времени прикасающиеся к маске, точно поверяющие, на месте ли она…

Лишь он и Кэри скрывали лица…

— Не думай об этом, — попросил Брокк, поднимаясь. — Доверься мне.

Кэри уже верит.

И ей страшно, что ее веры на двоих не хватит.

Сон без сна. Беспокойное кружение минутной стрелки по циферблату, который в предрассветных сумерках выглядит серым. И бронза цифр потускнела, точно время вовсе исчезло.

…время лечит.

Пустые слова, и знакомая саднящая боль под сердцем. Стыдно признаться. Стоит смежить веки в попытке урвать хотя бы мгновение сна, и перед внутренним взором встает лицо деда. Он хмурится и морщит брови, кривит губы, сдерживая слова.

В последние годы он стал очень осторожен со словами.

Боялся потерять еще и Брокка?

Забавно, но им двоим не было куда деваться друг от друга. И теперь старик вернулся.

— Я рад тебя видеть, — сказал Брокк, откидываясь на кресле. Неудобный подголовник, под затылком ощущается дерево и резьба, завитушки давят, пытаясь проникнуть прямо в мозг, а он, воспаленный, полубредящий, не готов к новой боли.

Брокк видит себя со стороны, беспомощный щенок, забывшийся в подобии сна. Сидит, ноги вытянул, а сапоги не снял. И глина того прифабричного берега застыла жесткой красной чешуей. Она будет осыпаться, марать ковер, но… не все ли равно? Одежда пропахла дымом. И запах воды пробивался, но сквозь него — все та же навязчивая, тяжелая лаванда.

Встать бы. Напиться.

Когда пьешь, становится легче, во всяком случае, ненадолго. Но и пара часов в хмельном забвении — это уже много.

А дед хмурится сильней и молчит. Всегда молчал, до самого последнего дня, но тогда уже Брокк научился читать его молчание. А до того… наверное, его беда, что в мать пошел.

— Чего ты от меня хочешь? — смешно разговаривать с самим собой, и нелепо — с призраком, который существует лишь в воображении. Но сейчас, на переломе нового дня, Брокк готов поддаться слабости.

В конце концов, он имеет право…

На что?

Губы деда шевельнулись, и вопрос прозвучал.

На жизнь.

На счастье, которое не абстрактное понятие, но весьма конкретное, живое, с привкусом хмеля и дурмана, и чтобы голова кругом, а весь мир — прекрасен.

Само совершенство.

И мысли легкие… тогда у него была на удивление ясная голова. И мучила постоянная жажда нового, нет, не совсем мучила, скорее доставляла несказанное удовольствие. Брокк сам себе казался всемогущим, ведь… как иначе, когда она так смотрит.