Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов

— Как интересно!

На листке, оказывается, написано «Гоша + Настя», а надпись помещена в рамку в виде сердца. Пока я пытаюсь понять смысл написанного, Штерн беспрепятственно вытаскивает бумажку из моих пальцев.

— Да это же просто шедевр современного искусства! Девочки, кто автор? — он разворачивается на каблуках и идет назад вдоль барьера. — Такие выдающие произведения надо подписывать.

Рита моментально исчезает в лабиринте стеллажей. Ляля не успевает никуда деться, застигнутая на посту у выдачи из подсобного фонда.

— Лялечка, — наклоняясь через барьер выдачи, тихим, но внятным голосом произносит Штерн. — Вы в следующий раз вместо сердца лучше уж сразу нацистский винкель нарисуйте. Гораздо больше правдоподобия будет.

И уходит из зала.

«Черт!» — думаю я. Они же просто хотели надо мной поерничать, ничего не имея в виду. Кто ж знал, что так выйдет?

— Ляля, извини, пожалуйста, — кидаю я ей на ходу. — Но вы бы хоть предупредили меня.

Сам отправляюсь искать нашего «крокодила». В глазах моих сотрудниц читатель Штерн выкинул очередной свой фортель, и только я понимаю, насколько его могла задеть эта невинная провокация.

Куда может пойти нервный харизматичный юноша после пережитого стресса? Разумеется, в курилку. Я вхожу в продымленную комнату и действительно вижу там застывшего у подоконника Штерна. На меня он не смотрит. Так, если не знать, что случилось — обычный такой элегантно-мрачный не в меру спокойный Штерн. Я присаживаюсь рядом с ним на подоконник, он затягивается, и я вижу, как он одними губами произносит:

— Ненавижу просто… ненавижу эти ваши гендерные игры.

— Ну, они такие же мои, как и ваши, — вздыхаю я. — А что такое «винкель»?

Я уже знаю, что он быстро успокаивается, когда ему надо что-то разъяснить и его внимательно слушают.

— Нашивки в нацистской системе концлагерей. В виде треугольника. Красный — у коммунистов, зеленый — у уголовников, лиловый — у свидетелей Иеговы, черный — у всякого асоциального элемента: цыган, бездомных, слабоумных, проституток, лесбиянок и феминисток. У евреев они нашивались поверх желтого перевернутого треугольника. Потому что родиться евреем уже само по себе преступление. Другие национальности отмечались начальными буквами поверх нашивок. «P» — у поляков, «J» — у пленных из Югославии, ну и так далее…

— Н-да… у нас с вами, определенно, были бы разные нашивки.

— Но в любом случае были бы…

Он гасит недокуренную сигарету и красивым точным движением кидает ее в пепельницу. Меня внутренне перекашивает от такого расточительства, которое не может компенсировать даже красота жеста.

— Пойду домой. Здесь, чувствую, работы уже не будет.

Я киваю. Он поднимается и уходит. А я остаюсь раздумывать о дополнительных смыслах серебряного треугольника, который я вот уже сколько времени, не снимая, ношу на шее под рубашкой. Эх, надо было сигарету у этого фраера попросить, что ли…

А ночью мне снится, что мы занимаемся любовью.

Или не занимаемся?.. Сцепившись, мы катаемся по земле, лягаемся, кусаемся, царапаемся и рычим. Я, по крайней мере, точно кусаюсь. Хорошо помню, как впился зубами ему в плечо, а потом еще раз — в запястье, когда он прижал меня к земле, надавив рукой мне на шею. В какой-то момент мне все же удается прижать его так, что он уже не может сопротивляться. Тогда я провожу языком вдоль его горла и легонько кусаю его за ухо. Если это и любовные ласки, то не людские, а каких-нибудь леопардов. Однако по пробуждении сон явно воспринимается как эротический. «Ну, ты даешь!» — говорю я своему Бессознательному, и оглядываюсь на мирно спящую рядом Фейгу, незнамо когда вернувшуюся с очередной ночной гулянки. Все-таки полгода спать в одной постели с любимой женщиной, которая сама при этом спит с кем угодно, кроме тебя — не может это рано или поздно не отразиться на психике. Надо что-то решать с личной жизнью, а то эдак скоро мне во сне и одного Штерна будет мало…

На работе все идет путем, пока внезапно в середине дня не является эта синеглазая бестия. Он отлавливает меня на пути к каталогу с очередным ленивым студентом.

— Надо срочно поговорить, — шепчет он в пространство над моим ухом, опять же глядя в пространство. Вид у него несколько безумный.

Я кивком приглашаю его присоединиться, и в систематику мы приходим втроем. Там я сажаю студента за столик, вытаскиваю ему пару ящиков, а сам в сопровождении моего ночного демона углубляюсь на два отсека внутрь каталожного зала.

— Скажите мне, как часто вам снятся эротические сновидения? — спрашивает он шепотом.

— Что?!

Чего угодно ожидал я от человека с таким воспаленным взглядом, любой мировой катастрофы, но только не того, что мне будет задан этот вопрос.

— Ну, ответьте, — настаивает он, буравя меня своими синими безднами. — Так часто или нет?

— Мне-то? Да мне они в последнее время почти постоянно снятся! Вот хоть сегодня, например!… — и я издаю приглушенный смешок.

— Содержанием не поделитесь?

— С вами?! — я уже просто давлюсь от нервического смеха. — Нет! С вами не поделюсь!

Встретившись с ним взглядом, я моментально понимаю всю разницу между сном и явью. В моем сне он бы давно уже врезал мне по физиономии. Я тут же беру себя в руки.

— Да ладно вам. Ничего особенного мне не снится. Так, обычная порнография.

— Ага! Для вас, значит, это обычное дело… Так вот если хотите знать, — шепот его наполняется ядом, глаза суживаются. — Если хотите знать, мне подобные сны не снятся. Мне вообще до недавнего времени никакие сюжетные сны не снились. Только одни абстракции.

Я уже ничего ровным счетом не понимаю. Смотрю на него во все глаза, хлопая ресницами, и пытаюсь понять, причем здесь я.

— Ну… что тут сказать… сочувствую вам, конечно, — говорю я в замешательстве. — Хотя, честно говоря, я не очень понимаю, как такое возможно — жить и не видеть никаких снов.

Пока я говорю, он вдруг резко грустнеет. И взгляд у него становится печальным, печальным… Он наклоняется ко мне, оперевшись обеими руками о каталожную стенку — почти зажав меня между ними, так что металлические ручки ящиков чуть ли не впиваются мне в спину. А потом он почти беззвучно произносит то, что я, как мне тогда кажется, не скоро забуду. Глаза в глаза и почти губы в губы:

— Я тебя очень прошу. Не делай так больше. Я… — он тихо вздыхает и я ловлю на губах его дыхание. — Я не против телесного взаимодействия. Я просто не могу… вот так. Не хочу, чтобы это происходило таким образом. Пожалуйста… У меня и так достаточно поводов ненавидеть самого себя.

Он отстраняется от меня и отступает назад к выходу из каталога.

— Что, зубы были лишние? — спрашиваю я наобум.