Карина Демина - Серые земли-2 (СИ)

Лихослав вытянулся рядом и мордой в ногу ткнулся было, правда тут же скривился.

Отвернулся.

Тявкнул коротко.

— Сам знаю, что не ромашками пахнет… себя вон понюхай, псина несчастная… знаешь, был ты бы человеком, я бы не посмотрел, что ты уже в годах… взял бы ремня и так отходил…

Лихо заворчал и глянул с укоризной.

— Глазки жене своей строить будешь… ты вообще чем думал, когда ввязывался? Герой ты наш… рыцарь пресветлого образа… неужели подумать нельзя было, что все это пахнет хреново… — Себастьян ногу приподнял, склонился. — Вот примерно так и пахнет…

Себастьян был прав.

И странно, но именно сейчас Лихо отчетливо осознавал его правоту. И прошлое виделось на удивление ясным. И удивительно было, что он, тогдашний, ничего‑то не понял.

Рыцарь?

Рыцарем Лихослав никогда‑то быть не желал. Да и остались оне разве что в романах гишторических, не выдержали, стало быть, тягот бытия.

Но о рыцарях в тот день он думал в последнюю очередь. А о чем тогда?

О поместье.

О сестрах и слезных их посланиях, на которые придется ответить отказом, поелику свободных денег нет… о счетах, что приходили, невзирая на все Лихославовы просьбы не тратиться… об отце, решившем, будто ныне может к прежней жизни вернуться. О Велеславе и супруге его… от нее дурно пахло, и Лихо знал, что этот запах — не телесный вовсе. Он пробивался сквозь цветочные воды, и оставался надолго, будто метил все, к чему Богуславе случалось прикоснуться…

И среди этих мыслей, суматошных, тяжелых, не оставалось места ни для него самого, ни для Евдокии. Она тоже была занята, а Лихо даже не хотелось вникать еще и в те дела. Ему бы с нынешними разобраться. Накатывало порой такое вот, дурное желание, сбежать…

Исполнилось.

Он пришел с утреца, Дариуш Понятовский, последний лист на древе некогда могучего рода. И выглядел этот лист донельзя жалко, в старом‑то доме, небось, его бы и на порог не пустили.

Может, оно и к лучшему было бы.

— Здравствуй, Лишек, — Дариуш поклонился, вежливо, осторожно, всем видом своим выказывая, будто не претендует он на то, чтобы зваться другом.

Да и не были они друзьями.

Приятелями, пожалуй, и только. Хватало общего… славный род, да только от той славы осталось лишь гордое имя и долги немалые. У Лихо — сестры и братья. У Дариуша — молодая жена, взятая по великой любви, а потому без приданого, да дочь малолетняя.

Вот и рвали шкуры.

Гордость княжескую позабыли… охотились… ждали да не могли дождаться, когда же будет довольно… наверное, никогда.

Но Лихо был рад, что Дариуш сумел уйти.

— Проходи, — сказал. — В кабинет.

Отчего‑то неуместным показалось держать его в гостиной.

— Я… ненадолго, — Дариуш озирался. И мелькало в его глазах что‑то этакое… зависть? — Слышал, и ты, наконец, женился. Поздравляю.

— Спасибо.

— А Христина сбежала… нашла себе… купца нашла… — он присел на самый край кресла. — Представляешь? Богатого… сказала, что надоело ей копейки считать… балов охота, украшений…

— Мне жаль.

Денег, которые Дариуш слал, хватило бы и на балы, и на украшения. Да, видно, богат был тот купец. И стыдно стало, что он, Лихослав, счастлив.

А еще, что видит приятеля этаким слабым.

— А мне нет, — неожиданно жестко ответил он. — Потаскухой была, потаскухой осталась… правильно мне батька мой говорил, не по мне пташка… а я гонорливый больно… мне Люцию жаль.

— Увезла?

— Продала.

— Что?!

— Я б и сам не поверил, да… — он нервически дернул плечом. — Она ее на няньку бросила… небось, куда ей в новое‑то жизни дитя… а та… ты аккурат ушел, когда нас… потрепало крепко… с хольмцами на Журавлиной пади столкнулись. И меня посекло… наши‑то решили, что помер. Телеграмму отбили, ну а там… нянька, паскудина этакая, поняла, что одна осталася… и решила… все, что в имении было, сгребла и деру… а Люцию в Познаньске продала…

— Ей же…

— Одиннадцать, — Дариуш стиснул кулаки. — Я как… я ж выбрался еле — еле… потом по нашим… докажи, мол, что ты — это ты, а не подменыш какой… заперли… домой‑то отбили, что нашелся, дескать. Только тою телеграммкой подтереться можно было… подлечили, само собою… и письмецо от моей дражайшей дали, мол, не держи зла…

Он бы сплюнул, но вовремя спохватился, что не дело это, в чужих домах плеваться. Губу закусил. И лицо сделалось белым, страшным.

— Я, как письмецо это получил, бегмя побег… к Люции, как чуял, что… на сердце прямо гудело. А там пусто… в полиции и слышать не хотели, что пропала, мол, с мамкой подалась, а беглых жен они не ищут. Нанял тут одного, пока была копейка, так он няньку отыскал, тряханул… еще одна ш — шалава… призналась, что Люцию сводне продала. Мол, хорошенькая девочка… годик подержать, а там можно и…

Бессильно упавшая рука.

И запах чужого горя… запах нельзя подделать. Тоску в глазах… и сгорбленность эту, которая прибавляет Дариушу лет. И слова… слова и вовсе подделать легче легкого, а вот запаху Лихо поверил.

— В полиции… в полиции сказали, что, конечне, заявление оне примут, да только… у них этих заявлений — дюжины две в неделю. Искать ищут, да вот найдут навряд ли. Присоветовали самому… а у меня… у меня деньги закончились.

Лихослав предложил денег.

В долг, конечно, иначе Дариуш не примет. Гордый ведь. Последний лист… и древо вот — вот сгинет… и кажется, он выпить предложил. Или Дариуш попросил… главное, коньячная горечь — именно то, в чем нуждалась беседа.

Память размыта.

Остались слова. Бутылка треклятая, разве ж Лихо сам не желал напиться? Нет, он не жаловался вовсе. На его жизнь нельзя было пожаловаться, да и те мелочи, которые портили ее, они ж ерунда, если разобраться… а вот у Дариуша горе.

Клятва сама слетела с языка.

— Ты же понимаешь, — жарко шептал Дариуш и на кровь глядел, которая обвивала Лихославово запястье кольцом. — Я о своей девочке забочусь… у нее вся жизнь впереди… а коли выплывет, что она в таком месте была, вовек не отмоется…

Кровь лилась аккурат в коньячный бокал. Куда потом исчез?

Ясно, куда.

И винить некого, кроме себя же… дурень ты, Лихо, ох и дурень… рыцарь… бестолочь, а не рыцарь.

— Тебе я верю, а больше ни к кому… знал, что не бросишь, не откажешь… найдешь мою девочку…

Что с той кровью сделали?

Зелье сварили, чтобы Лихо памяти лишился? Не благодаря ли ей, пролитой, ошейник сняли?

Как узнаешь?

Никак. Исчез старый приятель, а клятва сотворенная осталась.

— Ох и бестолочь ты, — Себастьянова тяжелая рука легла на загривок. — Вот точно… обернешься — выпорю…

Лихо бы и сам себя выпорол, вот только…

— Э нет, дорогой… я еще в своем уме. А люди, которые в своем уме пребывают, все ж волкодлаков пороть остерегаются. У них, видишь ли, зубы есть. И да… я тебя понимаю. Не спрашивай, как… хрен его знает. Может, голос крови. Может, натура моя паскудная, но понимаю… и дружка твоего мы сыщем. Если он живой еще, в чем я сильно сомневаюсь.