Карина Демина - Серые земли-2 (СИ)

— Пошло и поехало… — повторил он, поднимаясь тяжко. — Жить тебе есть где? Нету, конечне… сейчас адресок напишу. Квартирка казенная, надолго там не останешься, но денек — другой ежели… пока новое жилье не найдешь. Деньги‑то у тебя остались?

Гавриил кивнул.

— От и хорошо… с деньгами‑то оно проще… отдохни денечек. Подумай. И послезавтрего явишься ко мне с отчетом. Подробненько так напишешь, как ты волкодлака выследил…Познаньский воевода смерил Гавриила внимательным взглядом.

— …а там уже вместе скумекаем, как это дело подать… правдоподобно.

— А…

— А то, что ты тут мне сказывал… не стоит больше о том никому…

Евстафий Елисеевич к окошку повернулся.

Совсем свело. И дворник сонный, неспешный и важный, стоял, на метлу опершись. Затуманенный взор его был устремлен в небеса, а на лице застыло выражение этакой философской снисходительности к миру со всеми его заботами.

Где‑то прогромыхала пролетка.

И внизу загудел тревожный колокольчик… донесся и густой бас дежурного, который, верно, гадал, к чему все ж начальство снилось…

— Не подумай, что я тебя осуждаю, — Евстафий Елисеевич никогда‑то не умел вести этаких, задушевных бесед. И ныне чувствовал себя несколько неудобственно. — Но люди бывают злыми… и если кто дознается…

— Что я человечину ел?

— И про это…

Откровенно прозвучало. Пожалуй, чересчур уж откровенно, не для ушей государевых, пусть бы и уши сии были отлиты из первостатейное бронзы.

— Человечина, она, Гаврюша, тоже мясо… и это еще поняли бы… вона, давече, аглицких матросов судили… не слыхал? Корабль их затонул, оне в шлюпке по морю моталися… и от голоду пухли, тогда‑то и решили товарища съесть. Жребию тянули… ну и съели. А на следующий день их корабль и подобрал‑то… знатное дело было. Прокурор смерти требовал, а народ весь изошелся, обсуждаючи, могли они еще потерпеть аль нет… и все ж разумеют, что, когда б знали, что тот корабель на шлюпку их наткнется, то и ждали бы, и день, и два, и три… неизвестность — она страшней всего. Да, найдутся такие, которые тебя осудят. И такие, которые оправдают. Но жизни спокойное точно не дадут.

Гавриил коротко кивнул.

— Вот потому и молчи. Это твоя… беда… и сколько волкодлаков ты…

— Двенадцать… тринадцать, — поправился Гавриил, краснея. — Уже тринадцать…

— Тринадцать… это много. Это ты, сынок… — Евстафий Елисеевич смолк, потому как глупость едва не сказал. А сие опять же, бывает. Быть может, права Дануточка в том, что надобно ему, познаньскому воеводе, манерам учиться и всяческому обхождению… не для балов, но для таких вот бесед. — Ты многих спас. И многих еще спасешь. Я так думаю.

Евстафий Елисеевич потер бок, который ныл.

Ищут ли?

Или пока не было обходу? Он‑то о девятой године обыкновенно, а до того подъем и завтрак…

— Тех, что погибли, ты не вернешь. И я так думаю, что не забудешь. И от вины своей не избавишься, хоть бы тебе сто жрецов этот грех отпускать стали бы. Но пока сам себе не отпустишь, грешным ходить станешь.

— Вы меня… не… Тайной канцелярии…

— Обойдется канцелярия, — отмахнулся Евстафий Елисеевич. — Полиции, небось, тоже люди нужны… а ты человек, Гаврюша.

— Уверены?

— Уверен. Совесть у тебя имеется, а значит, человек… кем бы ты там ни родился. Иди ужо, а то умаял… нет, погодь. Сейчас дежурному велю, чтоб довезли… а то не гоже в этаком виде по улицам ходить, народ честной смущать… и с отчетом, смотри у меня, не затягивай!

Я не хотел вас обидеть. Просто случайно повезло.

Чистосердечное признание, сделанное Себастьяном, ненаследным князем Вевельским

Ярилась буря.

Грохотала.

Крутила призрачными руками ветви древних деревьев, ломала, крошила. Падала на крыши старых домов, и те, не в силах управиться с тяжестью, стонали…

Рассыпались прахом доски.

И призрачные мары, выбравшиеся из болот, кружились в танце, спешили напоить полупрозрачные тела свои ведьмаковскою горькою силой.

Плакали.

Звали.

Зигфрид слышал их.

— Иди к нам, мальчик… к нам иди… потанцуй. Разве не хороши мы?

Хороши.

Воплощенная мечта. Воплощать чужие мечты мары умели изрядно, а заодно уж и чужие страхи. И Зигфрид стряхнул нежные руки с плеч.

— Уходите, — сказал он, но ветер стер слова, — и я не причиню вам вреда.

— Ложь, — ответила мара, вставая перед ним. Она откинула гриву белых волос. И стала вдруг выше.

Тоньше.

Изящней.

— Ты рад мне, Зигфрид? — спросила она голосом Эмилии.

Ее лицо.

Безмерной нежности овал, кажется, так он, ослепленный любовью, писал в ее альбоме, силясь походить на всех ее ухажеров разом. У нее тогда было много ухажеров, и он не чаял, что она взглянет на нее… не чаял, а стихи писал.

— Ты рад мне, — уверенней сказала мара. И улыбнулась. Ее улыбкой, в которой ему виделись и нежность, и загадка. — Но ты убил меня, скверный мальчишка…

— Ты — не она, — Зигфрид стряхнул руку, которая больше не казалась прозрачной. Напротив, обыкновенная даже рука из плоти и крови. Нежная кожа… даже крохотная родинка меж пальцев есть. Неужели он, Зигфрид, так хорошо ее помнил?

— Тогда кто я? — лукаво спросила она. И голову склонила… локоны светлые собраны в сложную прическу, как на том последнем балу.

Платье с розанами.

Талия узка до того, что руками обхватить можно… и руки сами ложаться на нее. Зигфрид ощущает скользкий атлас. И твердость корсета под ним… все то, что имеет право ощутить мужчина, имевший наглость прикоснуться к женской талии.

Мара смеется.

— Потанцуй со мной, Зигфрид… я заслужила этот танец! — и тянет его в круг. На марьином круге не растет трава. И земля лишается сил надолго, родит лишь камни, черные и круглые, пропитанные марьею гнилою силой…

— Потанцуй, Зигфрид…

Музыка звучит.

Странно, откудова в этом месте скрипкам взяться? Но Зигфрид явно слышит их голоса, нервные, всполошенные… переливы арфы. И яркую медь труб… это лишь гром грохочет, нет здесь никакой меди…

— Всего‑то один танец… — умоляет Эмилия. — Ты ведь сам хочешь этого… ты любишь меня. Я знаю, что любишь, несмотря ни на что…

— Дурак, — это раздается сзади. Зигфрид оборачивается.

Нет никого.

Послышалось, стало быть… кто станет обзываться на балу? Это, помилуйте, неприлично… вот дуэль — дело иное, и Зигфрида дважды вызывали…

— Ты развлекалась, — он почти готов принять за призраком Эмилии право на существование. И мара хохочет… — Ты… конечно… блестящий офицер против некроманта… или тот бретер… опытный был, но почему‑то захотел стреляться… зачем тому, кто великолепно владеет шпагой, стреляться?

Она смотрит искоса.