Карина Демина - Серые земли-2 (СИ)

— Приграничный досмотр.

Евдокия села.

Сонно потянулась и так же сонно спросила:

— А нам не говорили, что досмотр будет, — голос ее был капризен.

— Новое распоряжение…

— Я, может, не хочу, чтобы меня досматривали…

Проводник вошел в вагон.

И форму железнодорожного ведомства надеть не поленился. А форма‑то новая, не обмятая… значит, досматривать будут не свои…

— Ежели панночка не желает быть досмотреною, то пускай скажет о том войсковым… всех прошу покинуть вагон…

— Все хорошо, — Себастьян подал руку. — Главное, не нервничай… и не спеши.

Первой из вагона вышла панна Зузинская с выводком невест. И Нюся не упустила случая одарить коварного обманщика, каковым она вполне искренне полагала Сигизмундуса, гневливым взглядом. Это ж надо было такому случиться, чтобы взял да порушил светлые девичьи мечты.

Планы расстроил.

Она уже, может, придумала себе не только жизнь до самой старости, но и похороны сочинила, красивые… с песнопениями, жрецом из соседних Петушков да блинною неделей.

А он, поганец этакий, и не глядит в Нюсину сторону. Не жрец, конечно, студиозус… небось, из‑за сродственницы своей, которая про Нюсю гадостей наговорила… а как иначе‑то?

— Погоди еще, — Себастьян придержал Евдокию, пропуская и молчаливую девицу, и монахинь, и печального некроманта, на лице которого застыло выражение мрачной решимости.

Никак из дому сбег.

— Веди себя естественно…

— Это как? — Евдокия с трудом подавила зевок. Даже совестно стало: ночь, досмотр непонятный, все переживают, а ее вот в сон тянет.

— Как до того…

— Думаешь…

— Полагаю, — Себастьян прихватил кожаный портфельчик с оторванною ручкой, — что существует некая вероятность меня… скажем так, вернуть на путь истинный. Всего‑то и надо, что передать прямой приказ, печатью заверенный. Дуся… вот чтоб я хоть раз еще кровью поклялся!

Он спустился по шаткой лесенке первым, и был столь любезен, чтобы руку подать.

— Где это мы? — Евдокия спросила чуть громче, чем следовало бы, и ей ответили.

— Петушки…

Петушки были деревней, небольшою, в два десятка дворов, тихою. Невзирая на близость к границе, жизнь здесь текла мирно, неторопливо, и оттого появление королевских улан вызвало небывалый доселе ажиотаж. Девки радовались. Парни были мрачны. Староста мысленно считал убытки, прикидывая, сумеет ли добиться от казны возмещения оных…

— Доброй ноче, панове, — громко возвестил улан в малом чине, и на голос его дружным хором отозвались деревенские собаки.

Себастьян лишь фыркнул и локтем Евдокию подпихнул.

— Что происходит?!

Вывели лишь тех, кто обретался в вагонах второго и третьего класса. Однако и, оказавшись вне поезда, люди держались своих вагонов, не то из опасения потерять их во тьме, не то из нежелания мешаться с теми, кого полагали ниже званием.

И бледная панночка, вида не то очень уж благородного, не то заморенного, повисла на руке серьезного господина. Этот, судя по выправке, из военных, и пусть бы путешествует всего‑то вторым классом, но скорее из соображений экономии, чем от недостатку средств.

Стоит. Хмурится.

Молчит.

Переминается с ноги на ногу пухленький господин, вертит растерянно головою, щурится. На голове господина — ночной колпак, на ногах — тапочки вида самого домашнего, на плечах — шаль женская, с кистями. И вид собственный, и то, что иные люди стали свидетелем оного, господина смущает донельзя. Он то втягивает живот, стремясь казаться стройней, то напротив, горбится, кутается в шаль, будто надеясь, что она поможет исчезнуть…

Себастьянов взгляд ненадолго остановился на женщине в годах, в черных траурных одеждах да с толстенным кошаком на руках. Кошак к суете относился с редкостным безразличием, верно, полагая, что оная его не касается… его хозяйка озиралась и на сухом, костлявом ее лице застыло выражение крайнего неудовольствия…

Меж тем, улан широким шагом прошелся вдоль шеренги и вернулся к Евдокии:

— Происходит, дорогая панночка, — сказал он громко, так, что слова его услышали не только пассажиры, но и притихшие было петушковские кобели, — то, что по распоряжению тайное канцелярии кажный пассажир, каковой следует до Серых Земель, подлежит личному досмотру.

Улан крутанул ус и панночке подмигнул.

А что, хороша.

Кругла. Грудаста.

И коса вон до самое земли…

— Это по какому же праву? — поинтересовалась панночка, распоряжением тайной канцелярии не впечатленная. — И что значит, «личный досмотр»? В вещи мои полезете?

— И в вещи тоже, — улан крутанул второй ус. Привычка сия появилась у него после знакомства с одною вдовушкой, дамой сурьезных габаритов и намерений, каковой весьма и весьма оные усы по сердцу пришлись. — Однако найпервейшим делом мы осмотрим каждого пассажира… и пассажирку…

Он обвел людей взглядом, каковой сам полагал престрогим.

— …на предмет наличия хвоста.

Люди загомонили.

И пухленький господин в ночном колпаке сказал:

— Произвол!

Господин сей путешествовал не просто так, но по заданию редакции. А служил он не где‑нибудь, а в «Познаньской правде», солидном, не чета «Охальнику» и иным желтым листкам, издании, чем гордился немало. Правда, гордость сия мало утешала в командировке, коию господин полагал едва ли не ссылкой и ссылкой бессмысленною, ибо что может произойти на Серых землях? Он писал дорожные заметки, где с одинаковым рвением ругал, что черствые пирожки, что железнодорожное управление…

— Произвол! — неожиданно для самого господина, который, признаться, втайне властей побаивался, особенно в ситуациях, когда оные власти имели численный перевес, его поддержали. — Совершеннейший произвол!

Господин покосился на улана, коего эти восклицания впечатлили мало. Он гражданских недолюбливал огульно, не деля на сословия и возраст. Однако из всех нынешних его подопечных особо выделялся тощий студиозус в синих очочках.

А ведь ночь на дворе!

— Что вы собираетесь искать? — очень уж громко поинтересовалась панночка, которую пренеприятный типус держал за руку. — Хвост?

— Это розыгрыш? — подал голос военный, и улану разом захотелось сказать, что пан не ошибся, что оно и в самом деле розыгрыш… шутка дурная… вот только ведомство, за престранным этим распоряжением стоявшее, шутить не умело вовсе.

— Это приказ, — улан вдруг ощутил свою никчемность.

И беспомощность.

И разом вспомнилось, что на границе он первый год и до сего дня собственно с границею не сталкивался, почитая то превеликим везением… а тут в серых глазах человека, явно из своих, которому бы уразуметь, что уланы — люди подневольные, он прочел, что после нонешней ночи его карьера претерпит некоторые изменения.