Алина Борисова - Край забытых богов[СИ]

Присаживается на кровать. Я невольно вздрагиваю, пытаясь отодвинуться, и тут же замираю, опасаясь разозлить его этим.

— Ну возьми, если твое.

Не совсем уверена, что он меня понял. Но если дают…

Осторожно сажусь в своей постели, неуверенно тяну к нему руки. Он ждет. Расстегиваю верхнюю пуговицу. Она поддается с трудом, рубаха явно новая, а руки у меня дрожат. Он ждет, странно замерев. Пуговица, наконец, расстегивается, перехожу ко второй. Эта расстегивается мгновенно, словно сама проскальзывает в петельку.

А птичка там, под рубашкой. Абсолютно такая же, как в моих снах, на знакомом шнурке. Моя. Пальцы сами смыкаются на костяной фигурке. Он судорожно вздыхает, прикрыв глаза. И остается неподвижным. Выпустив птичку, тянусь руками дальше, ему за шею, нащупываю узелок. Шнурок короткий, через голову не снять, только развязывать, а узел затянут, и помогать он мне явно не намерен. Но ведь и не мешает. Просто ждет, словно застыв, и так и не открывая больше глаз, будто не доверяя им, прислушиваясь лишь к ощущениям. Узел не поддается, но я дергаю и дергаю, растягиваю, жалея, что слишком коротко обрезала ногти, никак не подцепить. И даже не сразу понимаю, что он уже обнимает меня — так бережно, едва касаясь, словно боясь, что я растаю, что перед ним лишь призрак, мираж, что под тонкой тканью ночнушки лишь пустота.

А мне жарко от его ладоней, мне кажется, они жгут огнем, мне сложно дышать в такой близости от его дыхания. Его аура, прикосновения, запах — все, что было неощутимо во снах — теперь сводило с ума. Его руки невесомо скользят вдоль тела, большие пальцы чуть задевают грудь. Легче не становится. А он слушает мое участившееся дыхание и биение сердца. И все так же молчит.

Узел наконец поддается. Я тяну с его шеи шнурок, забирая птичку себе. И пораженно замираю, глядя на темную полоску незаживающей раны там, где прежде висела птичка. Язва? Ожог?

— Это что? — пораженно выдыхаю.

Мой голос словно выводит его из оцепенения. Открывает глаза и глядит на меня в упор. Жестко, не мигая. И даже руки отдергивает, так по–настоящему и не обняв.

— Э то что? — язвительно отзывается в ответ. — Об этом он тебе не сказал, верно? Ты ж мне всю душу выжгла! Я уже светоч знает, что думать начал! Мне уже даже наяву мерещилось!.. А ты… просто развлекалась тут с милым мальчиком, картинки рисовала! А мне эти картинки в каждом сне…

— А мне казалось, что ты не видишь, — а голоса нет, лишь едва различимый шепот. — Но… это все птичка… Надо было просто снять…

— Я знаю, что птичка, — он тоже отвечает негромко. — Сложно было бы не заметить, ты не находишь? — чуть усмехается, указывая на оставшийся на коже след. — Снять? И потерять последнее, что осталось?.. Они же так складно твердили мне, что ты умерла, и птичка лучшее тому подтверждение!.. Все, и этот мелкий предатель — первый! — голос набирает силу и эмоции, последняя фраза полыхает откровенной ненавистью. Весь мир виноват. Его обманули.

— Но ты же сам отправил меня умирать. Ты сам объявил меня мертвой. Даже не проверяя — просто, — мне тоже есть о чем вспомнить. — Да, идея была моя. Но ты согласился с тем, что моя смерть — это выход. Тебя устраивала моя смерть, она неплохо тебя оправдывала. Чем Лоу теперь виноват? Да, он вытащил меня с того света, вылечил, обогрел, утешил. Тебе про то не сказал? Так зачем ему идти против твоей же воли? Ты хотел, чтоб я была мертва. Так я и мертва. В твоих глазах, в глазах всего света. Все как пожелает авэнэ, разве нет?

— Как ты верно упомянула — желание было твоим, — он вновь старается быть спокойным. — Потом ты передумала умирать — и это нормально. Это естественно, я… наверно, надеялся, что так случится. А впрочем… даже если не надеялся, даже если в тот момент и сам был согласен: убить тебя и не мучиться, разве я не мог потом передумать? Ты могла изменить свое мнение, а я — нет? — поднявшись с моей кровати, он нервно ходит по комнате — туда, обратно. Комната небольшая, и он мечется в ней, словно лев в клетке. — Я помню все, что я сделал, Лара, мне не надо напоминать. Я каждый день прожил с мыслью о том, что ты мертва и это я убил тебя. Позволил умереть. И этот лживый мальчишка знал, что больше всего на свете я хотел бы прожить тот день иначе. Он знал, что я пытался тебя вернуть. Посылал слуг, не поверил им, ездил сам. Пытался найти хотя бы тело, хоть что–то. Он знал, что я ищу, и молчал. Знал, что я надеюсь, и молчал. Знал, что я уже не надеюсь — и все равно молчал, — дойдя в своих метаниях до окна, Анхен останавливается там, уперев кулаки в подоконник, а взгляд — за горизонт.

— Но он не знал, — информация решительно не сходилась. — Ты же всем рассказал, что я умерла у тебя на руках. Откуда он мог знать, что это не так? Что ты кого–то ищешь, на что–то надеешься? Разве ты с ним делился?

— А тогда как он нашел тебя? — разворачивается, вновь смотрит в глаза обвиняющим взглядом. — Он вечно знает больше, чем ему говорят. И уж куда больше, чем говорит сам. Ведь я показывал ему птичку. Спрашивал. Что он мне ответил? Рассказывал про неупокоенные души мертвых и культовый сосуд для хранения такой души. Рекомендовал мне экспертов по древностям дикарей, и те тоже твердили, что по вере местных народов после смерти душа переходит в подобный предмет, а уже из него — в тело новорожденного младенца…

— Но ведь ты не сказал ему, что птичка моя, что со мной связана. Вообще ничего про нее не сказал. А подобные вещи действительно чаще всего находят в могилах, и в этом случае трактуют именно так, как тебе рассказывали. Да и… ты же спрашивал об этом раньше, ну, до того, как… как стал ее ощущать… по особенному.

— С чего бы я стал спрашивать об этом «раньше»? — он искренне меня не понял. — Когда ты нашла эту вещь, это была самая обыкновенная безделушка. И я понять не мог, отчего ты так с ней носишься. Художественных достоинств никаких, магии и близко нет. Пустышка. Бросил в ящик, да и забыл. А потом… просто искал что–то в том ящике и случайно ее коснулся. А она — живая, иначе не скажешь. Словно пульсирует в ней что–то.

— Погоди, я запуталась. Когда?

— Это что, так принципиально? Недели через две, после того, как мы расстались, когда я… неважно. К тому времени слуги уже обыскали долину и сообщили, что живых там нет. Тела не нашли, но… они бы почувствовали жизнь. И я не сомневался, что ты умерла. А вот когда почувствовал птичку — засомневался. Подумал, жива, просто плохо тебе очень, помощь нужна, если жизнь едва теплится, могли и не почуять. Поехал искать тебя сам… Кто ж знал, что искать тебя надо было не в горах, а в этом милом домике? — и вновь горечь прорывается гневом. А я думаю: если б не птичка, помнил бы он меня еще?

— А знаешь, что самое паскудное, Ларис? — он берет от стены стул, переворачивает его спинкой ко мне и садится, опустив руки на эту спинку. — Я ему доверял. Что бы ни было, этому мальчику я всегда верил. А он… даже не просто предал. Целый год он целенаправленно сводил меня с ума…