Аристарх Ромашин - Пелагея

– Отец? – сердце моё сжалось. Ведь он давно умер.

– Да. Он сказал, чтобы я попросила у тебя прощения. Иначе мы с ним не сможем быть вместе.

– Мама, мне не за что тебя прощать. Но если тебя это успокоит, я тебя прощаю.

– Я думала, что все предусмотрела. Я радовалась тому, что смогла вас разлучить…

– Мама, о чём ты?

«Видимо, из-за очередного приступа, сознание мамы помутнело», – думал я.

– …Была уверена, что даже после моей смерти вы никогда не сможете быть вместе, – продолжала говорить мама.

– Теперь всё хорошо, мамуля, ты пришла в себя. Это главное!

– Но никто не сравнится с Великим Магом, – будто не слыша мои слова, продолжала мама, – я предусмотрела всё, кроме одного: что когда-нибудь стану твоей матерью. Прости меня, Марсель.

– Мне не за что тебя прощать, мамочка, – говорил я, поглаживая правой рукой ставшую ещё более холодной руку матери.

– Но теперь вы сможете быть вместе. Будь счастлив, мой малыш.

– Главное ты поправляйся, мамочка.

Мама улыбнулась и отвела взгляд в сторону окна.

– Твой отец пришёл за мной. Прощай, мой хороший, – и закрыла глаза.

– Мама! – кричал я, – мама, нет, открой глаза, мамочка!

Но она меня больше не слышала.

Я прижал холодную руку мамы к щекам и заплакал. Мои слезы, стекая по лицу, падали на её руку.

На мой крик вбежал Михаил. Все поняв без слов, он положил руки мне на плечи и сказал:

– Мужайся, дружище, – голос его дрожал.

Я слышал, как он плакал вместе со мной.

После похорон я задержался в Москве ещё на один месяц. Родители, будучи живыми, просили меня, когда наступит тот неминуемый для любого человека скорбный день, похоронить их рядом друг с другом.

Я выполнил их просьбу. Маму положили рядом с отцом.

Сколько бы я ни размышлял, я так и не понял, к чему были сказаны последние слова матери и за что она просила прощения. Пришёл к выводу, что, возможно, те слова были сказаны в предсмертном бреду, когда человек не совсем осознаёт, что говорит.

Как же я ошибался…

Издатель в лице своего доверенного редактора дал мне отсрочку с написанием романа.

Первые дни после смерти мамы все мои мысли были о ней и о папе. Мыслей о Пелагее я старался избегать, так как чувствовал себя виноватым перед ней. Конечно, я обещал вернуться, не называя точной даты. И всё же ощущал себя предателем.

Но если я мог управлять своим сознанием, когда бодрствовал, то во сне мне этого не удавалось сделать. Те два месяца, что я был вынужден пребывать в Москве, каждую ночь мне снилась Пелагея. Я видел её заплаканные глаза. Печальное лицо. Видел, как она каждое утро или ночь выходит из пещеры в надежде увидеть меня, но, поняв, что меня нет, расстраивается. В конце концов, думая, что я не сдержал своё обещание, она в итоге перестаёт выходить наружу.

Я вступил в права на собственность одновременно с августом. Первые дни летнего месяца были не по-летнему дождливыми и холодными, словно транслировали в мир всю ту боль и слёзы, что я сдерживал внутри.

Единственной хорошей новостью за всё это время был звонок владельца хижины. Он выразил свои соболезнования и сказал, что хочет продать хижину, так как они с женой решили переехать в Европу. И, зная мою любовь к этому месту, предложил мне выкупить дом. Я согласился. На моём счету хоть и была приличная сумма денег, но её для выкупа не хватило бы. Я решил продать квартиру в Москве. Михаил поначалу меня отговаривал, но, смирившись с моим решением, как настоящий друг помог мне продать квартиру быстро и дорого. Я же пообещал ему, что буду периодически их навещать, да и самого просил приезжать почаще ко мне в гости.

В середине августа я въехал в хижину уже как владелец.

Погода в Крыму в отличие от Москвы была тёплой и не такой пасмурной. Часы показывали девять вечера. Сердце, которое теперь полностью, а не наполовину, принадлежало Пелагее, стучало нетерпеливо и рвалось в сторону леса. В те редкие минуты, когда я всё же думал о Пелагее, я в своих размышлениях пришёл к одной мысли о закономерности. Пелагея выходила из своего «дома» всегда или утром, или ночью. Примерно к одиннадцати. Из чего я сделал вывод, что мне лучше идти в лес ближе к этому времени. Но терпения хватило только на полчаса. В девять тридцать я уже шёл в сторону леса.

Природа встречала меня шелестом листьев, букетом знакомых запахов, сладкозвучным пением птиц и ощущением тревоги. Не обращая внимание на неприятное беспокойство, я вышел на ставшую для меня родной поляну. Подошёл к скале, покрытой зелёным мхом. Дотронулся до холодной поверхности и, приблизив лицо, сказал:

– Пелагея, я вернулся!

Ничего не произошло. Скала не вздрогнула. Не образовался проём.

«Рано, – успокаивал я себя, – надо подождать».

Я сел под дугообразным деревом. Достал телефон. Время было десять часов вечера. Через час она, если я правильно вывел закономерность, должна будет выйти.

Час, словно ястреб, стремительно пролетел, а следом за ним умчался ещё один ястреб, потом ещё один и ещё один, но Пелагея так и не вышла. В три часа ночи я, огорчённый и потерянный, добрался до хижины. Уснуть мне удалось только к пяти. Будильник на часах я поставил на десять часов утра.

Проснувшись утром, я, не завтракая и даже не чистя зубы, выбежал из дома и побежал в лес. Но ни в одиннадцать, ни в последующие часы Пелагея не появилась.

Возвращаясь к хижине, я подумал, что нужно написать письмо на языке Пелагеи и оставить на видном месте возле скалы.

Весь день я занимался тем, что, припоминая письменный древнегреческий, писал письмо. Писал я от руки. Первое письмо показалось мне слишком длинным, поэтому я скомкал его и выкинул. Второе письмо получилось слишком эмоциональным. Третье вышло сухим. Только четвёртая попытка меня удовлетворила.

Вечером позвонил редактор, который меня курировал, он ещё раз выразил соболезнования, извинился и спросил, готов ли я продолжить писать. Я ответил, что готов. И для успокоения своей совести я, после того как закончил с ним говорить, сел за ноутбук и накидал план десяти глав. К концу десятой главы время перевалило за десять вечера.

Я схватил письмо, маленький фонарь, ключи и вышел из дома. Но и на этот раз мой поход ничего не дал. В час ночи я сложил лист письма надвое, положил рядом со скалой, прижал камнем и ушёл.

Все последующие дни также были безрезультатными. Письмо так и лежало там, где я его оставил.

Ещё через два дня закончилась еда. Вечером я прихватил рюкзак, вышел из дома и направился в сторону автострады. Перейдя дорогу и пройдя широкое поле, я дошёл до ближайшей деревни. Неоновая вывеска с надписью «Продукты» призывно светилась. На улице никого не было, кроме девочки примерно двенадцати лет. Из-за слабого освещения мне не удалось разглядеть её лица. Возле её ног сидели четыре собаки, которым она что-то рассказывала. И как будто выслушивая их ответ, продолжала вести с ними беседу.