Диана Машкова - Нежное солнце Эльзаса

Мама, конечно, видела, что в доме постоянно пропадают продукты, и не могла не связывать этого обстоятельства с мельтешением в нашей квартире Ивана, но она ни в чем никогда меня не упрекала. Хотя еще как могла! Бедная моя мама как будто чувствовала передо мной свою вину за детство, которого у меня не было, и старалась во всем мне угодить. Особенно в последнее время, когда я сама, без всяких протеже, поступила в университет. Пылинки готова была сдувать. Черт! Как же стыдно мне было перед ней за это!

Тем временем Ванечка наш окончательно сошел с ума. Причем не без моего невольного участия. Гений влюбился. Со всей страстью и сумасшествием, на которые только была способна его необъяснимая душа. А способна она была на многое! Его интересовали теперь только два проявления жизни: химия и я. Не могу сказать, что мне не льстила его любовь. Но и не то чтобы я получала от нее удовольствие. Он превратился в мое второе «я», вездесущую тень, с которой я сталкивалась на каждом шагу. Стоило мне появиться в университете, как я сразу же видела его, улыбающегося, несущегося мне навстречу. Стоило мне выйти из аудитории, как я натыкалась на него у самых дверей. Стоило образоваться какой-нибудь праздничной попойке в нашей группе, как он был тут как тут. На факультете не оставалось уже ни единого человека, который не знал бы, что у Ритки с Ванькой роман. И все с любопытством следили за тем, что будет дальше.

А дальше было вот что: в ответ на пылкие ухаживания и совершенно невероятные по тонкости, душевной боли и поэтике признания в любви я прониклась к Ивану ответным чувством. Сложно уже сказать, была это влюбленность, замешенная на научном поклонении перед ним, или жалость, вызванная тем, как чужд, непонятен он был этой жизни, но я ему отдалась. Стала в его объятиях женщиной. Самым банальным образом — у себя же дома, в присутствии отца: он по традиции прятался в своей комнате и боялся даже нос высунуть.

Было море крови. И неприятных ощущений. Ванечка был страстен, нежен до отсутствия пределов, но меня это не спасло. Кроме робкого сожаления, явного стыда и кромешного страха забеременеть, в душе не осталось после соития никаких иных чувств. Самое ужасное, что этим все не кончилось. Ваня продолжал ходить за мной по пятам, произносил прочувствованные и наполненные патетикой речи, впадал то в депрессию, то в бурный восторг. И эмоции его, и их проявления были бесконтрольны. Он хотел меня постоянно, всегда и везде, без исключений.

Стоило нам оказаться рядом, как его естество приходило в крайнее напряжение, которое длилось до тех пор, пока не наступал момент разрядки. Иногда мне удавалось отделаться легко — я ласкала непокорную плоть руками, а Иван сам доводил дело до конца. Но чаще он настаивал на настоящей близости. Причем овладеть мною только один раз значило для него просто в полуобморочном состоянии избавиться от сексуального напряжения. После этого Ваня приходил в себя, и начиналась, по его словам, настоящая любовь. За пару часов, пока не приходили с работы бабушка и мама, он успевал, борясь с моим сопротивлением и отговорками, завладеть моим телом раз пять-шесть и столько же раз достигнуть в невероятно длительном и буйном соитии финала. Всякий раз мой гений, дойдя до наивысшей точки наслаждения, сотрясался в бурных конвульсиях, потом проваливался в обморочный восторг и, мокрый от затраченных усилий, лежал в моих вялых объятиях ровно две минуты. После чего все начиналось сначала. Хуже всего было то, что использовать презервативы он никак не хотел. «Ри-и-ита, это же все равно что купаться в сапогах. Разве же так можно?» «А если я забеременею?» — спрашивала я, чуть не плача. «Значит, ты согласишься наконец выйти за меня замуж». Железная логика, ничего не скажешь. Только как с таким человеком, который себе-то на кусок хлеба заработать не может и вечно витает в облаках, можно жить?! «Ну ладно, — соглашался он, увидев мое отчаяние, — давай так. Я забочусь об удовольствии: ты можешь вообще ничего не делать в постели. Я сам. А ты только предохраняешься. Договорились?» Умнее некуда. Зашибись! Дальше шли его глубокомысленные размышления о том, что лучше всего мне пить таблетки. Потому что изобретатели всех прочих средств совершенно не позаботились о благе мужчины: презервативы невыносимы, внутривагинальные кремы и капсулы вызывают раздражение головки члена. И всю эту околесицу нес человек, который утверждал, что любит меня больше жизни, что готов ради моего счастья на любые тяготы и лишения, что ради одного моего взгляда отдаст все, что у него есть! В такие минуты я была вне себя от ярости. Готова была его убить.

Видимо, все-таки мужики — это эгоистичные гады от рождения. Живут, получают удовольствие, кормятся за наш счет, пудрят нам мозги и даже ни на секунду не задумываются над тем, каковы наши ощущения и страхи во всей этой нелепой суете ради их радостей! Мне идиотский секс, от которого я не получала тогда ничего, кроме болезненных потертостей и трещинок в промежности, на хрен был не нужен! Просто я боялась ненароком нанести душевную рану этому безумному, влюбленному в меня человеку. Берегла его хрупкое внутреннее равновесие. С такими жизненными установками, как у Ванечки, вполне можно было получить в финале его собственный труп. Убить себя из-за неразделенной любви — это в духе гения. Иван и сам об этом неоднократно говорил.

Однажды, после очередной моей попытки с ним расстаться, он раскаленным железом выжег непонятной формы расплывчатое клеймо на своем плече. Прямо в общаге, пугая соседей стонами и запахом паленого человеческого мяса. Рана заживала долго, несмотря на всевозможные противоожоговые мази. Исходила сукровицей, гноилась и покрывалась ужасной на вид темно-розовой коркой. Когда я потом, причитая и чуть не плача от ужаса, допытывалась, зачем он это сделал, Ванечка ответил просто: «Чтобы физическими муками притупить душевную боль».

Несмотря на все эти дикости и странности, я его тоже по-своему любила. Как гения, как друга, как человека. Я верила в силу его ума, надеялась на то, что он рано или поздно совершит прорыв в науке, станет известнейшим ученым. Я обожала разговаривать с ним: мы по-прежнему вели долгие и страстные беседы на кухне, я, как и раньше, узнавала от него много такого, о чем в учебниках не пишут. Он подсказывал, направлял. А когда в упоении начинал выводить на клочке бумаги такие формулы, которые были под силу далеко не каждому из университетских профессоров, я просто растворялась в своем счастливом и трепетном к нему восторге. Думала, плевать на все — главное ведь его непревзойденный талант. Просто нам, обывателям, не так-то просто это понять, а принять тем более. Но ради гениальности таким людям нужно прощать все! И помогать им изо всех сил. Это долг каждого гражданина, заботящегося о будущем своей страны.