Анастасия Доронина - Один счастливый день

Ей удалось вырваться обратно в Москву за день до официального окончания практики. Завтра было семнадцатое июля — день рождения Валентика. Окунувшись в духоту вечернего города, Катюша, закинув на плечо тяжеленную сумку, долго обходила магазины на Новом Арбате в поисках подходящего подарка. Она знала, Валентик хотел заколку для галстука — с некоторых пор он полюбил носить галстуки, яркие эксклюзивные модели из бутиков, на которые порой спускал все свои наличные.

Денег у Кати было совсем немного, но ей повезло: в одном из ювелирных отделов она увидела оригинальную заколку: украшение было сделано в виде кобры.

— Очень оригинальная штучка, — сказал седовласый продавец, выкладывая заколку на бархатную подушечку. — И недорогая. Тут видите какая хитрость: глазок у этой змейки не бриллиантовый, а цирконовый. На первый взгляд и не отличишь, а на цене очень даже сказывается. Берите девушка, вашему молодому человеку понравится обязательно. Драгоценная дарит драгоценность, — галантно добавил он.

Подарок аккуратно вложили в коробочку. Катюша, счастливая от того, что у нее даже остались монетки на метро, зажала футлярчик в кулаке и выскочила на улицу.

Было совсем темно, когда она подходила к дому. Окна их квартиры светились уютным желтоватым светом.

«Он дома!» — пропело ее сердце. «Спит, наверное», — успокоительно шепнуло оно, когда никто не ответил на веселую трель звонка. «Ничего не случилось, он просто не слышит», — бормотала Катя после десятиминутного ожидания, нервно роясь в доверху забитой вещами сумке в поисках ключей.

Дверь наконец скрипнула — в тоненькой расщелине между створкой и косяком показался испуганный глаз Валентика, полускрытый упавшими на лицо спутанными волосами.

— Здравствуй.

— Здравствуй, — щеку кольнул поспешный, непривычно короткий поцелуй. — Ты рано? Я ждал тебя завтра и не успел приготовиться, прости.

— Это неважно, милый. Главное, что ты меня ждал.

Катюша привычно пробежала по тесной квартире — сумку с вещами в шкаф, разберу утром, на кухню — поскорее отвернуть кран, в стакан ударила холодная струя — наконец-то, так хочется пить! — в большую комнату — поставить в вазочку купленный у метро букет садовых ромашек. И в ванную, скорее в ванную, в спасительный душ, на ходу снимая с себя пропахшую пылью и потом дорожную одежду.

— Валя! Ну до чего ж ты бестолковый, ну никакой хозяйственной жилки! Ты полотенца в ванной хотя бы раз менял, пока меня не было?!

Розовое с серым налетом банное полотенце полетело в корзину — боже, у него скопилось куча грязного белья, завтра же затеваю большую стирку! — и раздетая, в одних трусиках, Катя проскочила в спальню, щелкнула выключателем — зачем он погасил свет? — потянула на себя выдвижной ящик комода и обмерла, вцепившись обеими руками в шершавый деревянный край.

В зеркале напротив мелькнуло чье-то отражение!

…Запахнув на себе купальный халат, Валентик сидел в кухне, машинально разминая в тонких пальцах сигарету. Когда из спальни донесся испуганный Катин вскрик, молодой человек не тронулся с места. Только ниже наклонил взлохмаченную голову и вжал ее в плечи.

Первое, чисто инстинктивное движение — прикрыть голую грудь руками. Второе — подняться с колен и подойти к кровати, где под сбитыми в ком смятыми простынями шевелилось… шевелилась…

Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание от свистящего шума в голове, и стараясь понять, почему в комнате вдруг так сильно потемнело — ах нет, это потемнело у нее в глазах! — Катя деревянной походкой подошла к кровати. Постояла, прислушиваясь к пульсирующей, нарастающей боли в висках. Решившись, с силой сдернула с нее махровую простыню.

Скорчившись в позе вареной креветки, жмурясь от света и пытаясь спрятаться, в ее супружеской постели лежала… Анька Истомина!..

Та самая Анька, которая всегда презрительно фыркала, когда речь заходила о Валентике. Анька, которая говорила о нем «деточка-конфеточка, маменькин сынок»! Ее лучшая подруга, которая уверяла Катю, что сама она никогда, никогда не посмотрела бы на этого «слащавого донжуана»!

— Что ты тут делаешь?

Кусая губы, Истомина поднялась с кровати. К середине лета тело подруги покрыл ровный золотистый загар — он делал ее особенно обольстительной.

Анька быстро глянула на Катю — и отвела глаза.

— Ты задаешь идиотский вопрос, — сказала она тихо.

— Что ты делаешь в моей постели?!

— Понимаешь… — начала Анька. И замолчала.

— Что ты делаешь в моей постели? В моем доме?!

— Катя, — тихо сказала Истомина. — Я тебя понимаю, ты в бешенстве, и…и… не знаю, на твоем месте я саму себя бы вообще, наверное, убила. Ситуация идиотская, подруга, но, когда две голые женщины начинают выяснять отношения, это выглядит… странно! Я тебе все объясню, Катюша, но разреши мне сначала одеться.

Судорожно развернувшись, Катя увидела на полу возле кровати брошенные вещи — обрезанные джинсовые шорты, майку, скомканные белые трусики, рывком сгребла все это и швырнула в бывшую подругу.

— Одевайся! Быстро! И пошла вон отсюда!

— Катька…

— Я не хочу тебя слушать. Я тебя ненавижу!

— Кать…

Всхлипнув, Катюша выбежала из комнаты, она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые с детства предметы расплываются. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.

Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку — заперто. Господи, как же больно! Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти.

Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло — оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…

Звон балконной двери обрушился на нее, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила к перилам балкона, Катя тянулась, тянулась туда, в темень ночи, откуда веяло такой спасительной свежестью, но боль давила, давила, тянула вниз…

И наступило спасительное бесчувствие.

Когда, очень не скоро, Катя пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Анька. В накинутом на загорелые плечи белом халате, Истомина сидела на стуле и чутко, откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как Катя приходит в себя.

— Тихо! Не шевелись! — предупредила она, нагнувшись почти к самому Катиному лицу. — Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Три перелома, два вывиха и сотряс — это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, ты молчи, а я тебя сейчас кормить буду.