Мари Князева - Господин

Однако день проходил за днем, а блюстители в сияющих одеждах не появлялись. Я начинала впадать в отчаяние, потом усилием воли возрождала в себе надежду и снова падала в пропасть уныния. Не помню, сколько времени так прошло – я давно сбилась со счета, и мне даже негде было отмечать дни…

Ева

Моя прежняя жизнь: моя профессия (я работала веб-программистом), мой жених, мои родные и друзья – все подернулось мутной пленкой несбыточной тоски, будто это мне приснилось, будто это было не со мной, а с кем-то другим, а настоящая я – бессловесная, бесправная рабыня в чужом холодном доме, изо дня в день исполняющая однообразные действия. Мне казалось, что я тупею и схожу с ума, без конца натирая плиточные полы, снимая и развешивая занавески, застилая постели.

И однажды у меня стали появляться безумные, горячечные идеи, что лучше умереть, чем остаться здесь на всю жизнь. Конечно, я не смогла бы покончить с собой – для этого, по моему мнению, нужно окончательно свихнуться, а я пока была только в начале пути. Поэтому мне в голову пришел еще более изощренный план: вынудить хозяев избавиться от меня. Если бы я хорошенько его обдумала, то, наверное, поняла бы, что вот это действительно чистой воды безумие: ведь наказание за проступки могло быть непредсказуемо ужасным и невыносимым. Меня вполне могли выпороть, перепродать более строгим и жестоким хозяевам или Бог знает что еще… Но я не стала думать об этом. Мое воспаленное сознание требовало действий по изменению ситуации, а в какую сторону – уже не так принципиально.

И я начала подрывную деятельность. В один день испортила явно очень дорогие, расшитые серебряной нитью портьеры, заодно сорвав карниз, на котором они висели. В другой – насыпала в аквариум хлорки вместо корма для рыбок. Бедняжки повсплывали блестящими брюшками кверху – мне было жаль их до слез, но рука моя не дрогнула. На третий день я разбила очень красивое окно с имитацией витража.

Амаль качала головой, заглядывала мне в глаза и кудахтала:

– Что случилось? – я понимала смысл по интонации, но делала каменное лицо, старательно изображая тупой предмет мебели.

После моего очередного саботажа, когда я, моя полы в малой гостиной, кокнула огромную драгоценную вазу, начальница позвала меня к себе и жестами объяснила, что очень расстроена, но – поделать ничего нельзя.

Меня отправили в другое хозяйское поместье. Позже я поняла, что это охотничий домик на берегу моря, куда господин приезжает очень редко. Там намного более скромная обстановка и минимум прислуги.

Я стала меньше работать – просто потому, что в этом доме было меньше комнат и мебели – и больше думать. Хотя нет, скорее созерцать. В свободную минуту я выходила на балкон на втором этаже и смотрела на море. На изумрудные волны с белыми барашками, на плывущие вдалеке кораблики, на бесконечную синь бескрайнего неба. Нигде не увидишь столько неба, как над морем – и перед этой великой необъятностью мысли отступают прочь.

Охотничий домик стоял на скале у обрыва, и в обе стороны по берегу, на сколько хватало глаз, уходили рубленые слоистые каменные глыбы, грудью встречавшие пенные морские волны. Вода разбивалась об эти утесы, рассыпаясь на миллиарды брызг, то с громким треском и гулом, то с нежным шепотом, под высокие и резкие крики чаек. Все время пахло водорослями – я долго привыкала к этому, но в конце концов перестала замечать, так же как немолчный шум волн, который поначалу оглушал меня.

Думала ли я о побеге? Да, конечно. Сначала – постоянно и напряженно, до стиснутых челюстей, до напряжения во всем теле, потом – утром и перед сном, с тоской и сожалением о собственной беспомощности. А затем… перестала. Я сдалась. Мне не переплыть океан в одиночку – я даже не знаю, куда плыть. О перемещении по суше и говорить нечего. А умереть безрассудной смертью храбрых – об этом было слишком страшно думать. Невыносимо. То безумие, что окутало меня в доме, где жил хозяин, отступило. То ли от созерцания морской глади (в прежнем месте я целыми днями находилась в помещениях), то ли от уныния – но факт остается фактом: я отказалась от мысли, что лучше умереть, чем остаться здесь на всю жизнь. Если бы я подвергалась какому-либо насилию и унижению – тогда, конечно, это был бы вполне логичный выход. Рухнуть вниз со скалы – и дело с концом.

А в моем почти беспечальном положении – это грех. День через день я вспоминала строки Ахматовой "Я научилась просто, мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу…" – и надеялась, что тоже скоро этому научусь. Благо, неба у меня хватает.

Здесь моим обучением занимался дед Расим. Это был старец очень почтенного возраста – белоснежно седой и почти совсем лысый. Волосы у него остались только на лице – в виде длинных тонких усов – и небольшим ободком по краю макушки, которую венчала древняя темная феска с выбитым на ней бархатом затейливым узором, который уже заметно истерся от времени. Расим носил белые рубахи, старомодные штаны (я решила, что они старомодные, потому что ни разу не видела таких на молодых слугах в доме хозяина) длиной чуть ниже колена и темно-бордовый жилет с вышитыми на нем цветочными узорами.

Сама я ходила в длинном сером платье до пят, в какое меня нарядил тот самый дед, и тонком платке, закрывавшем собранные в пучок светлые волосы. Поначалу это казалось мне невероятной дикостью – каждое утро завязывать на голове косынку, как будто я собираюсь в церковь (а ни для каких других надобностей я раньше платок не носила), но потом привыкла, как и ко всему здесь. Надо сказать, что в большом доме порядки были более современные, а тут всем заправлял Расим – очевидно, человек старой закалки – и он был явным консерватором.

Расим продолжил обучать меня языку, он помог мне освоить множество слов из более широкого лексикона, относящегося не только к уборке и сервировке стола. Также он пытался научить меня читать, но с этим возникли серьезные трудности, так как я тяжело воспринимала их сложную письменную вязь.

В целом же жили мы довольно мирно: я хорошо выполняла свои обязанности, другие слуги (у нас была еще одна горничная – пожилая Урсун, повар Чалтын, садовник Фатем и мальчишка-разнорабочий – его все так и звали – мальчик) вели себя вежливо, но отстраненно и никто не мешал мне созерцать море в свое свободное время. Это невероятно успокаивало меня и помогало сохранять мир в душе. Но однаждый этому миру было суждено рухнуть.

В нашу с Урсун спальню рано утром неожиданно ворвался Расим. Я еще никогда не видела, чтобы он так спешил – это было не его привычное состояние. Из всей его эмоциональной речи я поняла одно: хозяин едет сюда, поохотиться. Поэтому нужно срочно вставать и приводить все в порядок.