Мина Уэно - Повести

Со дна дорожной сумки он извлекает коробку с набором для каллиграфии и большую тетрадь на кольцах с листами плотной белой бумаги.

Рабочая поверхность у Яна, благо, имеется – удобный, просторный стол с отличным настольным освещением. Марк располагается за ним, разложив перед собой все необходимые ему принадлежности: баночку с тушью, держатель для пера и несколько перьев.

Он не очень изобретателен в этом, ему просто нравится сам процесс: он успокаивает, дарит чувство подвластности своих эмоций твердой руке, выводящей на бумаге ровные изящные линии. Марк даже не задумывается о том, что писать. У него на этот случай есть старенький, потрепанный сборник стихов, которые он один за другим переписывает.

Так и сейчас он открывает его на заложенной странице и начинает свое нехитрое, но кропотливое дело.

Как чаще всего и бывает, это срабатывает: Марк успокаивается.

Так проходит предрассветный час, и в квартиру с улицы проливается прохладный утренний свет. Вскоре яркие солнечные лучи уже играют на гладких поверхностях здешней мебели, отражаясь в зеркалах по периметру кухни-гостиной.

Солнце не приносит Марку радости. Скорее, ему хочется спрятаться от него, остаться в темноте, где он мог бы лелеять свою апатию и тоску, но в гостиной такой возможности не предусмотрено: стеклянное покрытие лоджии, тонированное снаружи, ничем не прикрыто внутри.

Марк хмурится, но продолжает пачкать перья и пальцы.

Желудок, пустующий со вчерашнего вечера, судорожно сжимается, призывая наполнить себя хоть какой-нибудь пищей, но Марк упрямо решает дописать все строчки со страницы. Ему кажется, что если он этого не сделает, то весь произведенный занятием эффект сойдет на нет.

Но вот, помимо чувства голода и яркого солнца, отражающегося в зеркале на задней стене и начинающего бить в глаза, кое-что еще решает отвлечь его.

С улицы, несмотря на закрытые окна, слышится музыка. Не так чтобы очень громко, но это потрескивание, раздающееся громче самой мелодии, – будто царапающий нежную изнанку его вымученного сознания скрежет камня по стеклу.

Марк рычит сквозь плотно сжатые губы, резко поднимается – чернильница чуть не падает, но он успевает вовремя вернуть ей равновесие, – и спешит к окнам лоджии.

По его первоначальному плану, тут же оформившемуся в мозгу, он открывает окно, предупреждает хозяина исторгающей умирающие звуки техники о том, что он сделает с ним, если пытка музыкой не прекратится, а потом, возможно, и впрямь наведывается к соседу в гости.

В этот момент он, как обычно, совершенно не думает о последствиях. О том, например, что он как раз и приехал сюда, чтобы сидеть тише воды, пока родители улаживают его проблемы с законом…

Но черт бы побрал этот городишко с его любителями старья и блошиными рынками!

Марк замирает, схватившись за ручку окна, но так и не приводит ее в движение. Потому что он видит источник звука и…

Там девушка.

Он проводит минуту-другую в тупом оцепенении. Первоначальный план припугнуть владельца… – что это у нее там? граммофон? – не срабатывает. Просто потому, что он уже дал заднюю и весь его пыл куда-то испарился.

Девушка кажется радостной и довольной. Должно быть, у нее сегодня намечается отличный день. Она пьет из кружки перед раскрытым окном, усаженным цветами, и, вроде, даже подпевает песне.

Марк топчется какое-то время перед окнами, испытывая зависть к тем, кто в это утро выглядит так беззаботно, а потом возвращается к своим строчкам.

В квартире пахнет недавним ремонтом и освежителем воздуха – чем-то пряным, древесным.

Марк проводит дневные часы лежа на диване, одну руку закинув за голову, другую уронив на грудь, и наблюдая, как граница солнечного света медленно ползет от одной стены к другой.

Он думал подремать, но сон не идет.

Вместо этого на ум приходят безрадостные мысли. Например, о том, придется ли ему обращаться к специалистам.

Еще в отрочестве он слышал все эти встревоженные разговоры родителей за стенкой о том, что ему нужна помощь, что он не сможет нормально социализироваться.

Тогда он с неохотой посещал психолога, с которым отчаянно не хотел делиться своими подростковыми переживаниями.

Потом были колледж, университет, совершеннолетие, и он уж было подумал, что вместе с родительской опекой избавился и от их навязчивой идеи о своей неспособности подавлять гнев, но, как показала ему взрослая жизнь, проблема никуда не исчезла.

Его чуть было не отчислили, но благодаря связям матери инцидент с дракой в кампусе был улажен.

Но все это оказалось цветочками, потому что после началась работа.

Он… он совершенно не понимает, как общаться с людьми.

Марк беспомощно сжимает кулак на груди, а затем расправляет кисть до болезненного напряжения в пальцах, будто старается избавиться от тактильных воспоминаний.

И ведь он не считает себя плохим человеком. Ведь так?

Тогда зачем же он накинулся на своего ни в чем не повинного коллегу? Зачем пустил в ход кулаки там, где нужно было использовать слова?

Марк до сих пор испытывает жгучий стыд, который пытается подавить всеми силами, и в то же время злость, потому что теперь весь мир словно принуждает его прятаться и каяться, а он противится подобному давлению. Он и сам себя достаточно наказывает.

Однако все эти мысли существуют где-то на задворках его сознания. Слишком отстраненно он размышляет о своей непростой ситуации, будто она приключилась не с ним лично, а с кем-то другим. Будто он может вот так подумать обо всем этом час-другой, а потом просто встать и жить как ни в чем не бывало.

Это один большой самообман.

После обеда ему звонит отец. Марк отвечает односложно, кладет трубку не попрощавшись. На звонок матери не отвечает вовсе.

После обеда он все же выходит наружу и вдруг замечает, что в мире вовсю царствует осень, – и где раньше были его глаза? Листья уже играют красками, воздух сделался прозрачным и холодным, а небо – чистым, синим.

Он с трудом находит в квартале супермаркет, магазин с узкими проходами и полками, ввиду отсутствия лишнего свободного места, забитыми товарами.

Марк плохо гармонирует со здешними пространствами – одним неловким движением плеч в отделе с посудой он смахивает несколько кружек, и те разбиваются о кафельный пол.

Он не понимает, какого черта здесь все так устроено, и едва сдерживается, чтобы не расколотить остальную керамическую утварь. За разбитые кружки ему приходится заплатить, но, покинув магазин, он все же испытывает мрачное довольство собой и мысленно хвалит себя за то, что сумел подавить вспышку гнева.

Свое затворничество он скрашивает просмотром глупого, но зрелищного сериала. Хотя по большей части он смотрит его просто для того, чтобы не сидеть в тишине и одиночестве и не есть себя поедом.