Николай Наседкин - Гуд бай, май… Роман-ностальжи

Вскоре после школы Ира вышла замуж за какого-то сержанта-милиционера (хотел написать «мента», но тогда слова-понятия такого не было), жила с ним, по слухам, не очень счастливо.

Спустя много лет, уже почти сорокалетним, я приехал после длительного перерыва в родное село – хоронить матушку. На следующий день после похорон-поминок, уставший и помятый, в панцире скорби, я брёл по улице, вяло поглядывая по сторонам. Меня окликнули по имени. Я остановился, оглянулся – женщина в нечёсаных белесых куделях, с блёклыми глазами на ещё более чем у меня опухшем и помятом лице…

– Не узнаёшь? – горько и понятливо усмехнулась она. – Я – Ира… Ирина (она назвала фамилию)…

Сердце моё сжалось-скукожилось, и в памяти, словно высверк – её тогдашний нежный девчоночий голосок: «Я тебя люблю!»

Нет мне прощения, но я молча махнул рукой, повернулся и пошёл прочь.

В Люду втюрился-влюбился уже я.

Это было в 8-м классе, когда девчонки-одноклассницы вдруг за одно лето расцвели-повзрослели, фигуры их волнительно округлились, глаза, ещё неумело подкрашенные тушью, приобрели некую притягательную для нас, пацанов, таинственность, и в голосах, особенно во время смеха, начали проскальзывать странные – зазывные! – нотки… Сейчас, рассматривая фотографии, я понимаю, что не была Люда такой уж красавицей – обыкновенная слегка курносая девчонка с чёлкой, но вот, поди ж ты, – втрескался, страдал…

С Людой мы не только учились в одном классе «А», но и были почти соседями, жили через дорогу. Правда, дома наши весьма отличались друг от друга: Людочкин можно было назвать хоромами; наш – хибаркой. Это добавляло свои сложности в развивающийся роман: ну не мог я пригласить Люду в гости, в нашу убогую избушку-комнатушку, где мы ютились втроём – я, матушка и сестра…

Впрочем, насчёт «развивающегося романа» я слегка погорячился. Люда, увы, не спешила отвечать на моё «чюйство». Что-то у нас не очень клеилось. То ли я чересчур робко проявлял свою любовь, то ли выглядел в её глазах не очень-то казисто… Помню несколько эпизодов, кои в то время воспринимались драматично и даже трагично. К примеру, как униженно упрашивал я классную руководительницу (слова «классуха» тогда тоже не было), чтобы она посадила меня за одну парту с Людой, но Тамара Сергеевна из каких-то там педагогических соображений напрочь мне отказала. Вот уж обида и тоска мучили – до слёз!

Или как однажды мы убивали время тёплым осенним вечером уличной компанией возле дома Людочки (и слова «тусовались» ещё не было!) – болтали, толкались, играли в «глухой телефон» и «города». И вот я, видно, от избытка и восторга чувств, что Людочка рядом сидит, я чувствую плечом её тёплое (горячее!) плечо, слышу серебристый (ну а какой же ещё!) голосок у самого уха, впал в такую эйфорию, что раздухарился сверх меры и так толкнул мою ненаглядную кралечку, что она кубарем слетела со скамейки. Это бы ещё ничего, но она так неудачно приземлилась, что пальтецо вместе с платьем задрались сверх меры и насмешливому народу предстали во всей интимной красе голубые панталончики Люды и чулки с резинками… Она вскочила, одёрнула одежду, отчаянно, совсем по-детски заплакала-зарыдала во весь голос и опрометью бросилась домой. Мои муки-страдания описать невозможно! Я уже курил тогда и от дешёвых и забористых сигарет «Прима», кои я, прикуривал одну от другой, жёг стремительно – разлетались фейерверки искр…

Немножко неловко вспоминать и то, как я, уже сжигаемый не совсем платоническими чувствами и помыслами, возмечтал увидеть мою Людочку в домашнем неглиже. Ну, конечно, на речке мы иногда купались вместе, я видел её в купальнике, но это было всё-таки не то. Хотя, признаюсь, когда делали мы заплывы вниз по течению нашей изумительно прозрачной реки Абакан, я нырял-уходил под воду и, насколько хватало дыхания, торчал там, любуясь вблизи почти совсем обнажённым телом своей пассии.

Так вот, так совпало-случилось, что ближайшие соседи Люды куда-то уехали надолго. Я знал, что комната её выходит окнами прямо в соседский двор. И вот, бесстыдник, я вон чего придумал: вскочил по будильнику в несусветную рань, подобрался к окну Людиному и приготовился лицезреть тайное и сладкое. Облом! Шторы оказались плотно задёрнутыми. Тогда я отправился на вахту вечером, когда стемнело. На этот раз мне повезло: и плотные шторы на сей раз ещё почему-то были открыты, а сквозь тюлевые всё отлично просматривалось, и Люда была в комнате, в домашнем халатике – подметала пол веником. Я на неё полюбовался, высовывая свой чуб над карнизом, попредвкушал, как она после уборки начнёт ко сну готовиться, раздеваться, постель стелить… И она действительно начала постель стелить. Дыхание моё участилось…

Впрочем, не буду заново повторяться-живописать – сцену эту описал я впоследствии в рассказе «Встречи с этим человеком», соединив её со сценой уже из другого, следующего моего романа , ибо прототипом героини «Встреч» была уже Галя.

…Я издали её любил. Провожал её тоже на расстоянии. А по вечерам на свидания ходил. С её окнами. Стоял часами и смотрел театр теней. И сердце шевелилось в груди, как большой кролик в тесной клетке.

Раз даже охамел до смелости, в темноте перевалился через штакетник палисадника, пробрался между клумбами и к её окну нос приплющил. Одна штора – моя союзница! – чуть завернулась, и я увидел…

Она стояла боком к окну и разбирала постель. Задумчиво, медленно сложила пополам, потом вчетверо розовое покрывало, повесила на спинку стула. Откинула одеяло в ослепительно белом пододеяльнике. Взбила розовую подушку. Подошла к трюмо у противоположной стены, взяла гребень и провела несколько раз по светлым своим волосам. Потом достала розовую ночную рубашку из шкафа и положила на кровать.

«Надо уходить!»

Люся пробежала пальцами по пуговичкам домашнего халатика и скинула его. На ней были только розовые трусики и какой-то девчоночий, видимо, самодельный беленький лифчик. Она мягко перегнулась, расстегнула его и зябким движением выскользнула плечами из бретелек. Я, задыхаясь, увидел два нежно-розовых кружочка, рдеющих на пронзительно белых беззащитных холмиках… Вдруг она вздрогнула бросила взгляд на окно и потянулась к рубашке.

Я рванулся напролом сквозь колючую акацию. Обжёг лицо. С маху саданулся о штакетник. Отлетел. Вскочил. Перебросился через него и, шатаясь, пошёл. Я бродил до рассвета. Щёки мои горели, под ложечкой сладко ныло, в глазах всё было белым и розовым, белым и розовым…

(«Встречи с этим человеком»)

На самом деле (уж призн а юсь!) до стриптиза на сей раз не дошло: в самый пиковый момент, когда Люда уже приготовилась расстегнуть халатик, я, видимо, от волнения потерял осторожность и карниз жестяной тренькнул. Она встревожено глянула в сторону окна. Я нырнул вниз, затаился. Переждав, как мне думалось, разумное время, я осторожно начал подниматься с корточек, высовывать голову и – глаза в глаза, что называется, встренулся с Людой. Секунд пять мы напряжённо, в явном шоке друг на друга смотрели, затем я подхватился, метнулся, взлетел птицей на высокий забор, сорвался с него, ободрал всё что мог и бросился прочь. И потом долго стеснялся смотреть Люде в глаза. Она, правда, делала вид, что ничего не было.