Розмари Полок - Песни над облаками

— Кандида!

В первый раз Микеле назвал ее по имени, и, несмотря на ужас момента, ей понравилось, как он его произнес. Но в следующее мгновение она почувствовала только горький стыд и смущение.

— Я не знала, что вы тут, — глупо заметила она.

— Вы хотите, чтобы я ушел?

— Н-нет… Конечно, нет. — Она не смотрела на него и надеялась, что, возможно, он не заметит ее влажных щек. Но в следующий же момент эта надежда разбилась вдребезги.

— Вы не можете плакать здесь, — тихо произнес он. — Некоторые, конечно, могут и делают это, — неприязненные нотки появились в его голосе, — но, думаю, вы предпочли бы поплакать в другом месте. Пойдемте, я покажу вам музыкальный зал моей мамы.

Смиренно, как дитя, Канди позволила графу вывести себя из гостиной. Вряд ли кто-то даже заметил их уход. Микеле провел ее по широкому, застеленному ковром и залитому мягким светом коридору, ведущему в глубь дома, затем они свернули в другой и вскоре оказались перед двойными дверями из мерцающего красного дерева. За ними Канди встретило теплое спокойствие, практически заставившее ее замереть на месте и судорожно вздохнуть, как будто что-то жизненно важное внутри нее сразу же расслабилось.

— Хотите, чтобы я оставил вас здесь? — Голос графа звучал нежно и одновременно сухо.

Канди медленно покачала головой и повернулась взглянуть на него, ни в малейшей степени теперь не заботясь о своих все еще мокрых щеках и потекшем макияже. Она даже сумела слабо улыбнуться:

— Я не собираюсь больше плакать. Но спасибо, что вы увели меня от… от всех. В этой комнате я чувствую себя гораздо лучше. У нее прекрасная аура. Но, думаю, не лучше уйти… если вы не возражаете. Если можно, вызовите мне такси и… и попрощайтесь за меня с вашей мамой, хорошо?

Граф посмотрел ей в лицо со спокойным любопытством и затем слегка дотронулся до ее плеча:

— Я не стану удерживать вас здесь, если вы предпочитаете уйти, но я думал… Возможно, вы останетесь? — Он немного помолчал, а затем заговорил, с трудом выговаривая слова: — Иногда… когда ты страдаешь… музыка вытягивает жало… облегчает боль. — Он вновь остановился. — Для меня это всегда так, и я подумал, что для вас, возможно, тоже…

Теперь настала ее очередь взглянуть на него с любопытством. Лицо графа было отрешенным, рот застыл в невыразимом унынии. Канди вспомнила, что странная меланхолия было первым, что она заметила в нем, и внезапно это ее потрясло. Что же такое оставило столь неизгладимый след на его лице? Не таится ли причина этому в прошлом? Или, возможно, она до сих пор существует?

— Это рояль моей мамы, — пояснил граф. — И здесь сотни пластинок. Я оставлю вас, вы сами сможете себя развлечь.

— Нет… — запротестовала Канди. — Пожалуйста, не надо… вам нет необходимости уходить. — Поддавшись порыву, она добавила: — Мне хотелось бы послушать, как вы играете. — Будь на его месте другой мужчина, она не отважилась бы попросить об этом, но с ним в данный момент у нее не было чувства неловкости — только осознание того, что в этой комнате и в его присутствии ей будет неизмеримо спокойнее.

Несколько секунд он молчал и просто смотрел на нее. Затем все так же молча прошел к прекрасному черному мерцающему роялю в дальнем конце салона и начал перебирать сваленные в кучу ноты. Канди опустилась в кресло и, расслабившись, освободила свои эмоции, чтобы впитать странное очарование старинной комнаты.

Ковер здесь был темно-красного цвета и такой густой, что заглушал в своей бархатной глубине каждый непрошеный звук. Темно-красные портьеры свисали тяжелыми фалдами с невидимых окон, таких же высоких, как и в гостиной. Потолок казался где-то высоко, но прекрасное центральное отопление сохраняло тепло во всей комнате, и в ней было очень уютно.

Микеле открыл рояль и сел. Медленно и нежно первые аккорды «Лунной сонаты» Бетховена заполнили зал. За сонатой последовали вальсы Шопена и затем ноктюрн… Канди сидела, слушая с глубоким и почти острым удовольствием, ощущая временную анестезию против всяческой боли, которую может причинить ей жизнь. Граф закончил заунывной красотой «Колыбельной песни» Брамса и остановился. Канди хотела попросить его продолжать, продолжать и продолжать, чтобы утешающий поток мелодий струился вечно, но не сделала этого. Микеле закрыл рояль и повернулся.

— Вы чувствуете себя лучше? — улыбнулся он.

— Гораздо лучше. — Она встала. — Спасибо. А теперь я должна уйти. — Ее глаза, очень зеленые в свете настольной лампы, улыбались ему с неожиданной теплотой. — Вы добрый, — сказала она, даже не подумав.

Он медленно покачал головой:

— Нет, не добрый.

Граф настоял, что сам отвезет ее назад, на квартиру мисс Марчетти. Попрощавшись с хозяйкой, довольно театрально расцеловавшей ее в обе щеки и окутавшей при этом облаком дорогого французского парфюма, Канди вышла к машине, по-прежнему ожидавшей их перед внушительной дверью на дорожке из гравия. Микеле, закрыв за ней дверцу, сел за руль и закурил сигарету, чем сильно удивил ее — она еще не видела, чтобы он курил. Как будто почувствовав это, граф повернулся, и в слабом свете только что включенных фар Канди заметила странное раскаяние в его взгляде.

— Я не часто курю, — внезапно объяснил он. — Но иногда… Это плохая привычка… очень плохая.

Загасив сигарету в пепельнице, он повернул ключ зажигания, и машина почти бесшумно скользнула в ворота под пламенеющими старыми каменными арками, и вскоре они уже мчались назад по Виа Аппиан к Риму. Несколько минут Микеле ничего не говорил, затем внезапно произнес:

— Я очень сожалею об… об этом вечере!

Под прикрытием темноты Канди вспыхнула.

— Вам не о чем сожалеть, — неловко откликнулась она. — Я провела чудесный вечер. Ваша мама…

— Моя мать пользуется дурной славой похитительницы мужчин. И ее последней жертвой оказался тот, кто так важен для вас, не так ли?

— Был важен для меня, — быстро поправила Канди, чувствуя, как краска все еще пылает на ее щеках, а слезы вновь угрожающе скапливаются за веками.

— Нет. Однажды вы скажете это, но не теперь, — мягко заметил он.

Некоторое время оба молчали, но, когда они остановились на оживленном перекрестке Рима, граф заговорил вновь:

— Вы видели миссис Эндкомб?

— Миссис Эндкомб?

— Она японка, но замужем за американским дипломатом. Думаю, — очень сухо напомнил он, — вы видели ее сегодня вечером.

— О… Да, конечно.

— Джеймс Эндкомб был… близким другом моей матери. Вы могли догадаться об этом.

Смутившись, Канди ничего не ответила.

— Их отношения теперь закончились. Не знаю, зачем он привел в дом жену. Возможно, хотел помучить ее, но скорее просто по глупости. Они притворялись… она притворялась, что ничего не произошло. Я хочу, чтобы вы ясно поняли — с моей матерью дела обычно заканчиваются ничем. Когда-нибудь и ваш друг Джон Райленд пойдет своим путем, а она — своим.