Шарлотта Хайнс - Милые пустяки

— Лиз Лангдон! Вот уж не ожидала встретить тебя здесь! Надеюсь, ничего не случилось?

— О нет, все хорошо, Сара, — Лиз обворожительно улыбнулась маленькой пухлой женщине, так не похожей на всеми уважаемого специалиста, каковым она, однако, являлась. — Просто я решила забежать в клинику. Может, мой неотразимый муж позволит мне сегодня вытащить себя на обед.

— Кстати, как, теперь, дела у самого выдающегося педиатра Рочестера? — Сара придвинулась чуть ближе к Лиз.

— Все занят, — Лиз состроила неопределенную мину, — и даже еще больше, чем обычно. Вот вчера ночью его вызвали к больному с синдромом Рейе. И не успел он вернуться, как в пять утра пришлось мчаться принимать тяжелые роды.

— Да, это у Петерсов, — подтвердила Сара, кивнув седеющей головой, — ребенок чуть не задохнулся, но благодаря твоему мужу был спасен. Он у тебя чертовски хороший врач, Лиз.

— Я знаю. — Лицо Лиз залила краска гордости. — Всякий раз, когда я начинаю проклинать судьбу за то, что он не сделался электриком или водопроводчиком или вообще не занялся чем-либо, что позволяло бы ему оставаться со мной вечерами, всякий раз, когда я об этом думаю, я тут же встречаю какую-нибудь счастливую маму, которая говорит, что, если бы не Джон, ее дитя покинуло бы этот мир, и чувствую себя при этом самым бессердечным существом на свете.

— Что, неужели у него совсем нет свободного времени? — посочувствовала Сара.

— Совсем, — вырвалось у Лиз. — Я уж и не припомню, когда мы в последний раз были вместе больше часа. Телефон звонит, не переставая. Благодарение Богу, у меня есть мои ненаглядные близняшки — они не дают мне тосковать.

— Где же сейчас Джейми и Роб?

— Сегодня они первый раз пошли в школу, и, знаешь, у меня просто слезы наворачивались, до того это было трогательно. — Лиз виновато рассмеялась. — Мне всю жизнь казалось, что, когда они подрастут и начнут учиться, я смогу распорядиться освободившимся временем так, как мне хочется, но выяснилось, что это совсем не доставляет мне удовольствия. Вот сегодня утром, когда я их проводила и вернулась одна в опустевший дом, я себя почувствовала такой потерянной, одинокой. И день вдруг показался бесконечным, как будто время остановилось.

— Типичный синдром опустевшего гнезда, — мгновенно поставила диагноз Сара. Недаром она была психиатром. — Не беспокойся, скоро ты к этому привыкнешь.

— Придется. Не держать же их под своим крылом только из боязни одиночества. Во всяком случае, сегодня после пятой чашки кофе мне вдруг вспомнилось, что раньше мы с Джоном любили встречаться днем и обедать вместе. Вот я и решила попробовать завлечь его сегодня к Сибли.

— Если только у него будет время. — В голосе Сары прозвучало сомнение. — Сегодня в десять я проходила мимо его кабинета — он заполнен хныкающими и голосящими детьми. Чистый зоопарк!

— Не знаю, полчаса назад в регистратуре мне ответили, что у Джона осталось всего два пациента, а потом он будет совершенно свободен до половины второго.

— Ну что ж, отлично, но если он вдруг все, же еще завален по горло работой, спускайся ко мне, я с удовольствием угощу тебя чашкой кофе, бутербродом с ореховым маслом, бананом и бисквитом с патокой.

— Это звучит отвратительно. — Лиз сморщила вздернутый носик.

— Просто ты не привыкла к такой простой пище, — рассмеялась Сара и проследовала дальше по длинному коридору клиники, оставив Лиз прямо напротив кабинета ее мужа.

«Джон Лангдон, доктор медицины», — гласила блестящая медная табличка на двери. Лиз вздохнула, вспомнив день, когда эту табличку здесь повесили. Джон изо всех сил старался тогда продемонстрировать всем свое полное равнодушие, а она буквально светилась гордостью. Годы учебы и лишений как-то неожиданно приобретали новый смысл. Но сейчас… Сейчас она стала старше и мудрее. Она теперь доподлинно знает, что табличка не только обещала счастье в будущем, но и таила в себе опасность, угрозу. Это был как бы материальный символ всего того, что Джон вложил в свою карьеру, — труда, времени, пота. А карьера теперь уже затянула его и продолжала неумолимо уводить Джона из ее жизни и из жизни детей.

Нет, нет, только не сейчас, одернула она себя. Не следует портить обед такими невеселыми мыслями. В конце концов, выходя за него, она знала, что значит для Джона медицина. Она знала, что ей придется удовлетвориться вторым местом в его жизни, вторым после этой требовательной и суровой профессии. Но что разрыв между первым и вторым местами будет столь огромен, она, конечно, не ожидала. Джон всегда отдавал предпочтение пациентам перед ней и сыновьями. И сознание этого с каждым годом причиняло ей все больше и больше боли.

Резко отогнав прочь мрачные думы, Лиз отворила дверь. Она слегка поморщилась, прикасаясь к липкой дверной ручке, несомненно, обязанной этим свойством чьим-то маленьким детским ручкам. Мимолетного взгляда вокруг оказалось достаточно, чтобы понять — на сей раз, Господь внял ее молитвам. Приемная была пуста, и царившая в ней благословенная тишина внушала надежду на приятный обед.

Лиз тихо пошла по коридору, слабый звук ее шагов тонул в океане разостланного по полу бежевого ковра. Она старалась двигаться совсем бесшумно, предвкушая, как удивится Джон, когда увидит ее. По будням она не бывала у него в клинике с тех самых пор, как родились близнецы.

Дверь в кабинет Джона была чуть приоткрыта, и Лиз просунула голову внутрь. Счастливая улыбка на ее лице постепенно, по мере того как она осознавала то, что представилось ее взору, сменилась выражением ярости. Тоненькая блондинка в белом халате нежно прильнула к широкой мускулистой груди ее мужа. Все его сильное шестифутовое тело изогнулось над ней, излучая надежность и основательность, а могучие руки сжимали ее в объятиях так, как будто защищали от всего мира, в то время как сама она ласково постанывала в его темно-бордовый шелковый галстук. Изящная ручка блондинки мягко поглаживала мужественный подбородок ее мужа, перед тем как пуститься в дальнейшее путешествие — к черным как смоль прядям его волос.

Лиз вдруг показалось, что это она сама трепетно касается кончиками пальцев его шелковистых волос и едва ощутимой щетины на чисто выбритых щеках. Она чувствовала, как напряглась ее грудь, когда в памяти непроизвольно воскресла упругость здоровой кожи Джона. Его кожа, казалось, даже поскрипывала на нем, как тугая оболочка, обтягивающая твердую кость и мощные мышцы.

Волна гнева захлестнула Лиз при мысли о том, что эта… эта размалеванная кукла смеет прикасаться к Джону. У нее похолодело внутри, сердце начало бешено колотиться, но прежде чем столбняк, напавший на нее при виде этой сцены, успел вырваться из груди криками страшного обвинения, тоненький, по-детски писклявый голосок блондинки огласил помещение: