Роберт Натан - Портрет Дженни

Но то было давно. Сегодня Пэмит — маленькая речка. Она берет начало от родников всего в нескольких сотнях ярдов от океанского берега. Невысокие прибрежные дюны не дают родившемуся потоку влиться в океан, и ему приходится течь в другую сторону — на запад. (Хотя я слыхал от здешних стариков, что однажды, еще в том веке, в самый неистовый шторм океанские валы прорвались сквозь дюны прямо в русло Пэмит.)

Полуостров Кейп-Код, отделяющий одноименный залив от океана, выглядит на карте узким бивнем, вытянувшимся на запад, а затем заостренным своим концом изогнувшимся к северу. В этих-то местах, где перешеек совсем узок — менее трех миль, и протекает Пэмит. Собственно, тут и протекать-то негде. Но Пэмит так долго и извилисто блуждает по перешейку, принимая в себя все встречные ручейки, что в конце концов превращается в речку, впадающую в залив, на берегу которого и лежит Труро.

Снятый мною домик стоял недалеко от устья Пэмит на высоком берегу, и, наверное, потому в нем никто постоянно не жил. Дома свои жители предпочитали строить в лощинах меж холмов — чтобы заслониться от свирепых северо-западных ветров, дующих зимой. Лишь две церкви — обе старые — и дом собраний высились на холмах. Улиц в Труро, можно сказать, не было, зато росло много деревьев: сосны, низкорослые дубы, вязы, осины, белая акация. Возле домов цвели вишни и сливы.

Здесь все друг друга знали, потому что издавна жили на этом берегу. Этвуды, Аткинсы, Уотингтоны, Гоббсы, Пэйны, Дайеры, Сноу — старые рыбацкие династии, корнями вросшие в эту землю, из рода в род единоборствующие с морем. Крепкие, спокойные, немногословные работяги.

Я тоже приехал сюда работать. Но сначала надо было погрузиться в эту жизнь и эту природу, надышаться ею, ощутить себя ее частицей.

Я бродил по морскому берегу, впитывая краски воды и неба, их блеклую синь, густевшую и сливавшуюся на горизонте в лиловые тона. Потом шел в травянистые низины, звеневшие птичьими трелями. Птиц было великое множество — и тех, что делали здесь остановку в своем пути на Север, и тех, что обосновывались на все лето, как та пара иволг, что свила гнездо в ветвях вяза, росшего за моим домом.

Когда вода в речке прогрелась, я стал ходить туда купаться. Мне нравилось плескаться на мелководье вместе с ребятишками, наблюдая за их играми и за зеленоватыми крабами, бросавшимися наутек при нашем появлении. В заливе вода была куда холодней, но это ничуть не останавливало дочерна загоревших мальчишек постарше, резвившихся в волнах, как дельфины. А малыши, даже в ветреную погоду игравшие на песке, собиравшие раковины и отшлифованные прибоем камешки, с веселым визгом убегали от накатывающихся валов, а когда те с пеной откатывались назад, — бежали за ними, преследуя с видом победителей. То были начальные классы будущих рыбаков, занятия в которых не прерывались все лето напролет.

Здесь, в Труро, время словно остановилось. Дни были похожи друг на друга, как близнецы, и неделя катилась за неделей, как волны в заливе. Изменения вносила лишь погода. В середине июня задули северо-восточные ветры, несущие проливные дожди. Двери в доме разбухли и не закрывались, ящики стола невозможно было выдвинуть, на некоторых из холстов появилась зеленая плесень. Весь день приходилось топить камин, но сколько бы поленьев в нем ни сгорало, в насквозь продуваемом доме не становилось ни теплей, ни суше. Однако в конце недели ветер переменился, подул с запада. Тучи рассеялись, засияло солнце, и лето продолжало свой путь, облаченное все в те же одежды: синь неба и моря, зелень листвы и трав, песчаная золотистость берегов.

Я много писал в те дни и два из своих полотен послал Мэтьюсу. На одном была церковь, одиноко состарившаяся на холме над заливом, — именно такая, какую просила мисс Спинни. На втором холсте было море — вид из долины Лонг Нук. Я писал его в пасмурный ветреный день, залив лежал передо мной потемневший и взъерошенный, «темно-винное море», — как подметил еще Гомер в «Одиссее», — волны отливали зеленоватой хмурью, краски неба лишь угадывались в мутной вышине, как угадывается цвет голубой фарфоровой чашки, если смотреть изнутри сквозь тонкую стенку, — и от всего этого веяло какой-то невнятной неотвратимостью.

Но дороже всего мне была картина, которую я не стал посылать, хотя перед отъездом говорил Мэтьюсу о своем замысле. Я назвал ее «Рассвет» и писал в основном по памяти: рыбаки выходили в море еще затемно. И я не раз выходил вместе с ними, прежде чем взяться за кисть.

…Едва начавший розоветь восток… Чуть поблекшие звезды на предутреннем небе. Качающаяся палуба суденышка. Напрягшиеся люди в робах, выбирающие сети. Бесконечность этих сетей, и исступление людского упорства, и капли пота, падающие в темную воду, где мечется в глубине обреченная рыба…

Когда я начинал, я думал: это о рыбаках. Но потом понял: нет, это обо всех нас. И почему-то я знал, что должен показать «Рассвет» Дженни. Сначала ей, а потом всем остальным. Как только она появится. Верилось: она увидит в этом полотне что-то еще не ясное мне самому. А может, скажет, что все это надумано? Я был готов ко всему — лишь бы скорее ее увидеть. Но когда это будет, когда?

Уезжая в мае из Провинстауна, я звал с собой Арне, но он заявил, что природа Труро «слишком малокровна» для его кисти. И кроме того, он был занят важной работой: делал эскизы к большой картине, на которой намеревался запечатлеть городскую электростанцию.

— Электростанция олицетворяет индустрию, — объяснял он мне. — А индустрия — это подлинное лицо современности, и именно там художник должен искать достойные его таланта сюжеты.

Мои робкие возражения Арне не стал и выслушивать.

— Не стоит себя обманывать, Эд, — подытожил он. — По-настоящему прекрасно лишь то, что полезно. А что может быть полезней электростанции? И если она кажется нам уродливой, то лишь потому, что мы на нее не так смотрим. Этому и надо учиться!

Словом, в мае Арне отказался. Но в один из жарких июльских уик-эндов он приехал ко мне в Труро с целой компанией приятелей и знакомых. И мы чудесно провели день, купаясь в море, загорая и развлекая друг друга разными историями. Где-то там, за горизонтом лежала взвинченная, раздираемая страхом и ненавистью Европа, готовая вот-вот погрузиться в пучину войны, — а здесь царил покой, щедро светило солнце и легкий бриз чуть шевелил траву на дюнах. И хотелось просто бездумно радоваться отпущенной нам жизни.

Вечером, когда солнце опустилось в залив и на востоке над холмами поднялась луна, мы разожгли на берегу большой костер. Наверно, он был виден издалека, может, даже из Провинстауна, чьи огни мерцали в синей вечерней дымке далеко на севере. Мы расстелили на песке пледы и устроили настоящий пир, где были и поджаренные на костре бифштексы, и мидии, и свежая зелень, и крепкий кофе. Было у нас и вино, но пили мы мало: этот вечер кружил головы и без него. А потом мы сидели вокруг догорающего костра и пели под аккомпанемент набегающих на берег волн. И — было ли это случайным совпадением? — одна из песен начиналась словами: «Я тоскую по далекой Дженни…»