Дорис Смит - Огонь ласкает

— Напугал меня до смерти, — пробормотала я.

Кен странно посмотрел на меня:

— Ладно. Помолчи немножко.

«Он собирается гладить меня по спине», — разъяряясь, подумала я, но не угадала. Он просто ласково повернул меня лицом к своему плечу. Я позволила себе положить голову ему на грудь, чувствуя, как она поднимается и опускается. Через минуту он спросил:

— Как твоя мать?

— С ней все хорошо. Я только что видела ее.

— А ребенок?

— Я не знаю. Он в кислородной камере. Он чуть не умер вчера вечером. Они ничего не смогут сказать ближайшие несколько дней. Это мальчик, — тупо добавила я.

Руки сжали меня чуть крепче.

— А твой отец?

— Я не знаю. — Мне хотелось кричать. — Операция длилась три часа, потом он все не просыпался и не просыпался, а они все повторяли, что я ничем не могу помочь и чтобы я туда не приезжала, но я не могла здесь оставаться…

По кусочкам он вытянул из меня всю историю — как я наконец встала где-то после часа ночи и поехала обратно в больницу. Я видела папу, когда он очнулся, и он принял меня за маму. Они не прогнали меня, и это тоже наводило на тяжелые мысли. Операция оказалась гораздо более обширной, чем они ожидали, но пока никто не знал, к чему она приведет. Или по крайней мере, никто мне не говорил. Я оставалась там до утра, они поставили мне кушетку в приемной и постоянно заваривали мне чай, который я не хотела пить. Нет, я не спала. Я не хотела. Я не устала. А потом утром папе делали переливание крови, и мне не было смысла ехать домой, так что я подождала, пока можно будет увидеть маму. А сейчас мне надо покормить Лулу и ехать на работу. Разумеется, я не хотела обедать. Обед застрянет у меня в горле.

— Я бы тебя отшлепал, — сказал Кен.

— Ну вот, папочка вернулся.

Если бы мне не хотелось поспорить, я бы рассмеялась, глядя на Кена с Лулу под мышкой и моей нейлоновой ночной рубашкой в крапинку в другой руке. Когда он объявил: «Ты поедешь ко мне», а я ответила: «Нет, здесь же Лулу», он поднял ее, словно это решало все вопросы, пошел за мной наверх и взял ночную рубашку с моей незаправленной постели.

— Так, тапочки, зубная щетка, где они?

— Ты не должен здесь находиться, — выдохнула я, смеясь и плача одновременно. — Это же моя спальня.

— Она была и моя тоже, — серьезно заметил он.

Нечего и говорить, что в результате я торопливо собрала сумку и мы отъехали от дома, причем у меня на коленях надрывалась от лая Лулу. Кен свозил меня на вечерние визиты. Мама чувствовала себя прекрасно, ребенок все еще был в нестабильном состоянии, но когда мы заглянули к нему через стекло, он помахал мне рукой, и это обнадежило меня.

— Не переживай за него, он справится, — сказал Кен, улыбаясь так же широко, как и я.

Папа был плох. «Без изменений» — было все, что они могли мне сказать, но мне казалось, что ему стало хуже. Ночью он называл меня Кэрол, теперь он вообще не мог говорить.

— Может, мне позвонить Марии, чтобы она приехала? Она думает, что у него просто аппендицит, — сказала я по дороге домой.

— Завтра видно будет.

Мне не понравилось выражение Кена. Он уже предложил поговорить с хирургом, который по случайному совпадению ассистировал кардиологу при операции миссис Фрейзер.

Дома Кен даже не дал своему отцу поговорить со мной, он вился вокруг меня, как святой-покровитель, пока я не согласилась пойти в постель. Он проводил меня в комнату. Одеяло было отвернуто, шторы закрыты. Лулу, лежавшая рядом на коврике, приоткрыла сонный глаз.

— Выпей это, когда ляжешь. — Кен поставил рядом со мной стакан. — И спи хорошо. Если не послушаешься, я приду и отшлепаю тебя.

В первый раз после того, как мы вышли из больницы, на его лице появилось подобие искреннего веселья.

Я не знаю, чего я ожидала — или, может, знала и стыдилась признаться себе в этом. Но я точно знала, что комната странно опустела, когда он закрыл за собой дверь. Раньше он дважды, оба раза совершенно неожиданно, называл меня «любовь моя». Сегодня вечером я готова была просить, чтобы он повторил эти слова снова. Господи, вдруг он догадался? Стыд загнал меня в кровать. Но, увы, я не уснула. Внизу я еле сдерживалась, чтобы не зевнуть в лицо мистеру Фрейзеру, но теперь сна не было ни в одном глазу, меня мучили всяческие страхи. Если папе не станет лучше, имя «Тир-на-Ног» будет насмехаться надо мной всю жизнь. «Страна вечно молодых» — а ее хозяин умрет в сорок шесть, так и не увидев сына, которого так ждал. «Господи, не дай этому случиться, не забирай его от нас». Теперь я плакала, тихо, устало, избавляясь от остатков слез, начавшихся с молочных бутылок.

Дверь открылась так тихо, что только луч света из коридора потревожил меня. Я неуклюже нащупала лампу и включила ее. Ее мягкий свет озарил Кена в рубашке и брюках, с расслабленным галстуком. Я отбросила с глаз волосы и виновато посмотрела на него.

— Ах ты, негодяйка, — сурово сказал он. — Я что тебе сказал?

Казалось таким естественным, что он пришел — друг, старший брат, иногда даже похожий на папу. Когда мне было три года, я просыпалась, если у меня болел живот, крича: «Папа! Папа!» — а потом протягивала руки вверх, и меня поднимали в другой мир, где руки успокаивали, а голос шептал ласковые слова.

И вот теперь мои руки невольно поднялись и обхватили Кена за шею. Сначала все было очень спокойно, его щека прижималась к моей, безмолвно утешая, а потом внезапно, как вспыхнувшая спичка, все изменилось. Руки сжали меня словно тиски, губы были горячими и требовательными. Они нерешительно отодвинулись… а потом вернулись, целуя меня так, как никто раньше не целовал.

Я была потрясена — неуверенна, — а потом ни то ни другое. Я не любила его, но он хотел моих поцелуев, а я вдруг захотела его поцелуев. Когда он наконец оторвался от моих губ, я удивленно произнесла: «Что случилось?» — и поднесла руку к губам. Он почти грубо ответил:

— То, что обычно случается, когда играешь с огнем. Ради бога, Кон, больше никогда так не делай.

— Извини. Я не хотела. Я на секунду забыла, что ты не…

— Не Саймон Поррит?

— Нет, нет, не мой отец.

Он долго молчал, потом сказал:

— Извини, я начинаю заговариваться. Этого больше не случится. А теперь я действительно отшлепаю тебя, если ты не ляжешь и не уснешь.

Его широкая ладонь разгладила подушку и задержалась на ней. Я застенчиво протянула ему руку.

— Не переживай из-за… этого. Пожалуйста. Ну что такое поцелуй для друзей?

— По крайней мере, разнообразие в череде споров, — ответил он.

Я хотела придумать достойный ответ, но мне было лень говорить. Гораздо приятнее лежать, все еще сжимая его пальцы. Пожалуй, самый приятный способ заснуть. Я уже много пережила, многое ждало меня впереди, но сейчас мне было спокойно.

Мистер Фрейзер-старший принес мне утром чай и спросил, готова ли я «сражаться за те пластинки». Совершенно забыв о разговоре, когда он пообещал мне восемь граммофонных пластинок, если я угадаю, что сказал про меня Кен, я не приблизилась к возможности выиграть их.