Роум Маргарет - Замок цветов

Сад засыпал под тяжелым одеялом августовской жары. Цветы источали душистые запахи вполовину силы, дожидаясь, когда вместе с проливным дождем их аромат начнет изливаться в полную мощь на радость, истомленному зноем, миру. В тишине сада слышалось только жужжание большой пчелы в мохнатой шубе, да и оно звучало натужно: монотонный звук окончился усталым вздохом облегчения — это пчела села на выпяченную нижнюю губу лепестка львиного зева.

Флер Мэйнард праздно следила, как пчела погрузилась в глубину цветка; руки девушки тут же бросили свою работу — она лущила горох в ярко-синюю миску, стоявшую у нее на коленях. Какая мирная картина! Флер откинулась в кресле и убрала прядь волос, упавшую на лицо. Покой… Но нужен ли ей покой? Кажется, жизнь навсегда избрала ровный, безмятежный курс — ни сердечных мук, ни горьких разочарований; беды не нарушали однообразную канву ее существования, но и радости не было тоже… При этой мысли девушка слегка усмехнулась. Что бы сказали прихожане, если бы узнали, как тихая, скромная дочь священника, у них на глазах выросшая в сдержанную, простодушную молодую женщину, вполне довольную тем, что во всем помогает отцу и рано или поздно, наверняка, станет воспитательницей для малыша или сиделкой для человека пожилого, на самом деле, всей душой желает вырваться из сонной деревеньки в графстве Суррей, где прожила всю свою жизнь, в огромный мир, который манит ее?

Дремавшая в соседнем раскладном кресле мать Флер пошевелилась и открыла глаза.

— Отец еще не вернулся? — спросила та озабоченно.

Флер улыбнулась. Она не уставала радоваться, глядя на любовь и привязанность, которую родители питали друг к другу.

Хотя они оба были уже далеко не среднего возраста, их чувства, казалось, стали с годами только крепче. Мама всегда очаровательно краснела, когда папа говорил ей комплименты, а он, в свою очередь, не без удовольствия слушал, когда жена рассуждала о том, как повезло жителям деревни Гиллингхэм с таким викарием. Флер давно знала, что они постоянно добры друг к другу. Впрочем, родители ни в ком не видели зла, и даже худший из злодеев получал у них сострадание. Наверное, поэтому даже самые зачерствевшие сердцем люди покидали дом священника с благодарной улыбкой и возрожденной надеждой на лучшее в человеке, а Флер высоко ценила родителей, была к ним внимательна и проявляла всяческую заботу даже в мелочах.

— Не волнуйся, дорогая. — Голос Флер звучал почти по-матерински ласково, чего она сама не замечала. — Ты же помнишь — сегодня папа посещает больницу, беседует со своими постоянными подопечными. Я уверена, он скоро будет дома.

Когда лицо матери перестало выражать беспокойство, Флер поднялась, отдала ей тазик с начищенным горохом и стала потягиваться, чтобы поскорее избавиться от усталости, появившейся после неподвижного пребывания в кресле.

— Ах, так-то лучше!.. Хорошо, конечно, вот так посидеть, но все же безделье не очень меня устраивает, мама!

Джин Мэйнард с нежностью глянула на дочь и, в очередной раз про себя, поблагодарила судьбу, которая подарила им ребенка уже после того, как они с мужем простились со всякой надеждой иметь детей. И какого ребенка! Они дали дочери подходящее имя — та была действительно прелестна, как любой цветок в их старомодном садике. Джин любовалась матовой, безупречно гладкой кожей дочери, ее полными, чувственными губами, похожими на лепестки шиповника, и глубокими темно-синими глазами. Волосы цвета светлой пшеницы падали тяжелыми волнами на хрупкие девичьи плечи. Зеленое платье облегало точеную фигуру, а еще не развившееся тело, обещало в будущем роскошные и чувственные формы. И все же Малькольм и Джин Мэйнард больше всего радовались внутренней красоте своей дочери. Характер Флер был столь доброжелательным и столь великодушным, что ее любили все в деревне, — и тут мать плутовато улыбалась, — хотя иногда девушка производила впечатление умудренной опытом женщины, которая покровительственно печется не только о своих не от мира сего родителях, но и добровольно взваливает на себя все заботы об окружающих.

Флер вопросительно подняла бровь, и мать, спрятав улыбку, встала, чтобы идти в комнаты.

— Я начну готовить обед, дорогая, а ты пока переодевайся. К тому времени как все будет готово, отец как раз должен быть дома.

Флер кивнула в знак согласия и, взяв мать под руку, зашагала рядом.

Когда, час спустя, преподобный Малькольм Мэйнард вернулся, обед уже можно было подавать на стол. Но как только он вошел, жена и дочь поняли — что-то случилось. Его лоб был нахмурен, а искорка веселья, которую они привыкли видеть в его глазах, сменилась печалью. У Малькольма было сердце достаточно большое для того, чтобы вместить горести всех, кто обращался к нему за помощью; его умение сострадать, словно плащ, окутывало теплом каждого смертного. Все же викарий пытался соблюдать меру, так чтобы ни он, ни его семья не оказались в плену тех несчастий, с которыми приходилось встречаться. Однако, в этот раз священник был встревожен столь сильно, что даже не мог притворяться.

— Малькольм, дорогой мой. — Жена бросилась к нему. — Что случилось?

Флер и не пыталась его расспрашивать. В такие минуты она чувствовала, что не стоит сразу вмешиваться: отец с матерью были двумя половинками единого целого, и, когда на одного наваливались заботы, бремя разрешить их поровну распределялось между обоими.

Малькольм покачал головой и пошел не в столовую, где его дожидался обед, а в маленькую комнату, которую использовал как кабинет, и там сел в кожаное кресло. Глава семейства дождался, пока к нему присоединятся жена и дочь, и, когда обе, встревоженные, сели напротив, он начал рассказывать.

— Сегодня я очень расстроился, побывав в больнице… Господь свидетель, я посещал сотни больных, многие из которых слепые и не имели надежды когда-либо вернуть зрение, но этот молодой человек, — его голос дрогнул, — он никому не позволяет утешать себя, отклоняет все предложения познакомиться… Более того, четко сформулировал, что не верит ни во врачей, ни в священников!

Жена, подавшись вперед, ободряюще похлопала его по руке.

— Расскажи с самого начала, дорогой, тебе станет гораздо лучше, когда ты снимешь камень с души.

— Тут дело не во мне, Джин, — сурово ответил он. — Мне надо найти способ помочь ему.

После довольно продолжительной паузы Малькольм принялся рассказывать:

— Сегодня в больнице меня дожидалась записка от сэра Фрэнка Хэмлина, знаменитого глазного хирурга, — я уверен, вы уже неоднократно слышали о нем от меня. Сэр Фрэнк просил, чтобы я, прежде чем идти в палаты, переговорил с ним. Вот я и отправился его разыскивать.