Ингрид Реймс - Радость и грусть

Патриция печально улыбнулась.

— Нет, Барбара, ничего такого не будет. Нолан хочет меня, но он меня не любит. И я не смогу его видеть теперь, когда он знает, что я к нему испытываю… — Она помолчала. — Ну почему все так уверены, что мы с ним — пара! А я хочу улететь домой зализывать раны. — Тут Патриция умоляюще посмотрела на сестру. — Барбара, сделай кое-что для меня!

— Нет.

— Но я же тебе еще не сказала, что именно!

— Все равно. Чувствую, что мне это не понравится.

— Но тут нет ничего плохо, я бы сама это обязательно сделала для тебя, — уговаривала Патриция.

Барбара с подозрением уставилась на сестру. Та сделала глубокий вдох и решилась:

— Притворись, что ты — это я.

— Что? Но семья…

— Его семья, — поправила Патриция. — Я хочу, чтобы ты увиделась с Ноланом и сказала, что ненавидишь его и не желаешь больше видеть.

— Вот это да! — присвистнула Барбара.

— Можешь оскорблять его как угодно, — продолжала Патриция. — Чем хуже, тем лучше. Пусть он думает, что ему только показалось, будто я люблю его. Пусть возненавидит меня так, чтобы в будущем ему и говорить обо мне не хотелось.

— А здорово он тебя достал.

— Пойми, у меня самой не хватит сил. — Патриция закрыла лицо руками. — Я так люблю его! И не смогу сделать вид, что ненавижу, если окажусь рядом. А так… скажу всем, что мы поссорились и я улетаю одна.

— Им это не понравится. Они хотят пробыть тут не меньше месяца.

— Но они поймут, особенно мама. Она же увидит, что мне больно, и уговорит папу и дедушку. А потом… Так сделаешь? — умоляюще спросила Патриция.

— А зачем еще нужны сестры-близнецы? — хмуро спросила Барбара.

И они крепко обнялись.

Барбара безжалостно поддразнивала сестру с тех пор, как та объяснила ей, что собирается делать с ванной в небольшом домике, который купила не на деньги семьи, а на собственные заработки.

— Чего ты добиваешься? — Она рассмеялась. — Ты же сразу выдаешь себя с головой!

Это замечание последовало за неохотным признанием Патриции в том, что только что доставленные зеркала пойдут не в спальню, а в ванную. Одно большое старинное должны были вделать в потолок над не менее старинной ванной на бронзовых львиных лапах, которую она отыскала в магазине подержанных вещей.

Даже когда ванную наконец-то закончили отделывать, Барбара продолжала качать головой.

— Интересно… — Она рассматривала старинные резные подсвечники, стоявшие везде, где только нашлось для них место. — Уверена, что мыться при свечах удобно? Разве ты сможешь рассмотреть грязь? — дразнила она сестру. — Слушай, да в такой ванне легко поместятся двое, — невинным тоном продолжала она, и Патриция бросала на нее убийственные взгляды…

До сих пор ванная использовалась по прямому назначению, хотя Патриция и замыслила ее, поддавшись своей тайной фантазии. Именно в таком месте ей всегда хотелось заниматься любовью… со своим избранником.

— Утверждают, вкусы близнецов схожи. Да что они знают, эти ученые! — бурчала Барбара, когда Патриция поделилась с ней своими мечтами. — Вот я бы… — она помолчала, а потом внезапно покраснела, — я бы занялась любовью в уединенной долине, чтобы где-то неподалеку журчала вода — ручей или река. Весной, когда…

— Белки будут швырять в тебя шишками и орехами, чтобы ты не нарушала их покой, а бурые медведи… — закатила глаза Патриция.

И обе сестры расхохотались.

— Однако у нас есть нечто общее: нам обеим хочется, чтобы рядом была вода, — заметила Барбара, когда они перестали смеяться.

— Может быть…

Однако ей суждено одной нежиться в роскошной ванне, думала Патриция, устало направляясь наверх.

Уже три дня, как она вернулась домой. Работала не покладая рук. Разбирала почту, закупала продукты, убирала дом — словом, трудилась весь день напролет, не давая себе расслабиться и подумать о Лонгриче… о Нолане.

Теперь Барбара уже наверняка увиделась с ним и привела их план в исполнение. Он уже знает, как ошибся в них. Патриция не сомневалась: его чувство справедливости и привычка играть честно не дадут ему покоя, пока он не искупит свою вину. Но она не смогла бы вынести его раскаяния, его сочувствия.

Пусть он добрый и нежный, но по отношению к ней он таким быть не может.

Патриция сумела бы противостоять его гневу и презрению, его несправедливым обвинениям, но против жалости она была бы бессильна. Вот почему попросила Барбару поменяться с ней местами, прикинуться, что она — Патриция. А когда он начнет извиняться, сказать ему: поздно, ей ничего от него не надо. Приятно было позабавиться, поддаться сексуальному влечению, но теперь он ей наскучил и она отправляется на новые пастбища…

Патриция медленно разделась и нагишом направилась в ванную. Там царил полумрак — свет проникал только сквозь изысканный витраж с букетами красновато-желтых тюльпанов. Вздохнув, она начала зажигать свечи. Барбара будет насмехаться над Ноланом, ее ничем не проймешь. Когда она кончит играть, пути назад не будет.

Свечи источали легкий цветочный аромат, и Патриция жадно вдыхала его, шепча:

— Я не заплачу, мне не о чем горевать.

Конечно, грустно, что Нолан ее не любит. Она прикусила нижнюю губу, борясь с нахлынувшей тоской, и кинула пригоршню кристаллов ароматической соли в ванну, так что вода стала голубой. В зеркалах, укрепленных на потолке и стенах, она видела себя. Ее кожа казалась золотисто-персиковой, нагретой солнцем; густые волосы тяжелой волной падали ниже плеч. Ее груди выглядели двумя обольстительными полушариями с темно-розовыми сосками, курчавый островок волос между ног был того же теплого цвета, что и кудри на голове.

Я похожа на женщину, которая… готова заняться любовью, печально подумала Патриция. Она провела пальцем по груди и задрожала.

Стараясь удержать слезы, она ступила в ванну, а потом поудобнее улеглась в ней, опустив голову на мягкую подушечку и закрыв глаза.

Перед тем как войти в ванную, Патриция включила запись Вивальди и теперь слушала, как лились приглушенные нежные звуки. Слезы катились из-под закрытых век, губы ее задрожали.

Расслабившись в своем святилище, отдавшись печали, она не слышала, как открылась входная дверь. Не слышала она и легких стремительных шагов на лестнице.

Патриция не запирала дверь в ванную. Зачем? Она ведь жила одна. Дверь тихо раскрылась, кто-то шумно вздохнул, и Патриция испуганно открыла глаза.

Вскочив, она протянула руку к полотенцу — и застыла на месте, глядя на Нолана.

— Ты! Что ты здесь делаешь? Как…

Но он не ответил. А вынул ее из ванны, не обращая внимания на протесты, на то, что с нее льется вода, и поцеловал в губы.

Да это не поцелуй, смутно подумалось Патриции. Это символ голода, неутолимой жажды. Она ощутила, как все в ней просыпается, тянется ему навстречу, как тело начинает трепетать, болеть, гореть от невыносимого желания, которое она и не пыталась скрывать.