Надин Арсени - Миленький ты мой...

Вадим, давно уже переставший быть неопытным юнцом, с удивлением замечал, что робеет перед этой девочкой, боится вспугнуть ее, зачем-то пытается скрыть все чаще накатывавшие на него волны желания. Вдруг он понял, что любит ее.

Их вечерние прощания становились все более неловкими и натянутыми, но к утру наваждение рассеивалось, и они снова встречались как ни в чем не бывало.

Они вышли на залитую солнцем улицу после конца рабочего дня. Весенний воздух перебивал привычный запах бензина. Таня с легкой грустью подумала о том, что приехала в Париж ровно год назад, — всего год или целую жизнь…

Вечер был совершенно свободен, и Вадим предложил ей отправиться за город — погулять, поужинать в придорожном ресторанчике. Обычно он сам придумывал маршруты поездок, и она всегда охотно соглашалась, мысленно благодаря его за избавление от необходимости принимать самостоятельные решения.

Но сейчас, помимо собственной воли, она произнесла название городка, расположенного неподалеку от поместья Бовилей.

Они сели в машину и поехали по шоссе, обмениваясь незначительными репликами. Таня притихла, а Вадиму не хотелось разрушать очарование первого по-настоящему весеннего вечера, к тому же, ему нравилось не только разговаривать, но и молчать с Таней.

Когда машина поравнялась с поворотом на боковую дорогу, при въезде на которую белела табличка «Частное владение», Таня так резко схватила Вадима за руку, что ему едва удалось выровнять руль и не дать старенькому шевроле оказаться в кювете.

Он повернул к Тане встревоженное, рассерженное лицо, хотел заговорить, но осекся. Она сидела совершенно неподвижна, с застывшим лицом и, не повернув к нему головы, едва слышно прошептала:

— Домой…

Они стремительно приближались к Парижу; молодая листва за окном слилась в сплошную зеленоватую дымку. Обычно Вадим не слишком быстро водил машину, но сейчас шоссе было почти пустым, и какая-то неизведанная сила, поселившаяся в нем самом и властно руководившая всеми его действиями, заставляла его резко отжимать сцепление. Он протянул руку и обнял Таню за плечи, она доверчиво прижалась к нему; слезы, не переставая, текли у нее по щекам.

Вадим поехал не к Таниному отелю, а к себе домой. Таня не возражала.

Они молча поднялись наверх, и Вадим усадил ее на старенькую тахту, потом вышел на кухню и вернулся с бутылкой и двумя стаканами.

Танины вещи свисали со спинки единственного кресла; она лежала, забравшись под одеяло, отвернувшись лицом к стене.

Вадим поставил стаканы и бутылку на стол, сел рядом с Таней, протянул руку и коснулся одеяла в том месте, где должно было находиться ее плечо. Таня потерлась щекой о его ладонь, замерла на секунду, потом резко развернулась к нему, отбросив одеяло, и, сверкнув глазами сквозь опущенные ресницы, взяла его за руку и властно притянула к себе.

Вадим не знал, с ним ли была Таня в эти минуты. На какую-то долю секунды эта мысль отрезвила его, но он тут же почувствовал, что ему все равно. Его нежность и мягкость не смиряли ее необузданной страстности, переходившей чуть ли не в агрессивность. Она делала с ним, все, что ей приходило в голову, с опытностью и страстностью зрелой и ненасытной женщины. Вадим полностью шел у нее на поводу, впервые оказавшись в подобной роли.

Утром, когда они лежали рядом среди скомканных простыней, не находя в себе сил, чтобы пошевелиться, измученные, выпотрошенные любовью, Таня едва прошептала, не повернув головы: — Прости…

Вадим зарылся лицом в ее растрепавшиеся волосы, — он не мог допустить, чтобы на этом все кончилось.

После этой ночи, подведшей черту под ее прошлым, — ночи прощания с Марселем и начала новой, совершенно другой жизни, Таня поняла, что она не одна. Она прочитала об этом в глазах Вадима и почувствовала, как нужна ему. Да она и сама не могла обойтись без него. С наслаждением открывала она для себя каждый изгиб его тела, проскальзывала кончиками пальцев вдоль длинного шрама на бедре (в двенадцать лет свалился с лошади), целовала родинку на животе (наследственная, как у отца), утыкалась носом в свежий синяк на шее (это ты, любовь моя, цапнула меня зубами сегодня ночью!).

У нее появилась потребность дарить ему счастье, и она стала нежна и покорна, с удовольствием уступая его ласковой мягкой силе. Она убедилась в том, что он тоже умеет быть властным, но это нравилось ей, так как он лучше нее знал, что именно может доставить ей удовольствие.

Служебное положение Марселя начинало диктовать ему свои условия. Он был достаточно умен и наблюдателен для того, чтобы вовремя обратить внимание на неясные намеки сослуживцев по поводу того, что их с Франсуаз семейный статус мог бы стать более определенным. Да он и сам чувствовал, что устал от положения вечного юноши.

После исчезновения Тани из его жизни ему некого было опекать и в душе его образовалась пустота, которую можно было заполнить, только взвалив на себя заботу о более слабом, чем он сам, существе, — например, о ребенке.

Он сообщил Франсуаз о своих намерениях прямо, без обиняков. Они были друзьями, и в их отношениях не было места ни недомолвкам, ни иллюзиям. Эти два одиночества очень уютно сосуществовали — под одной крышей, и в данном случае брак ничего не мог испортить. Франсуаз сразу же согласилась на его предложение, как, собственно, Марсель и предполагал. Они решили объявить помолвку сразу же по окончании парламентских рождественских каникул. Им пришлось поместить объявление об этом в газете и заняться необходимыми приготовлениями.

Им пора было выезжать. Оба не были любителями получать поздравления, тем более, что предыдущий опыт Марселя трудно было назвать удачным. Франсуаз ощущала легкое беспокойство по поводу того, как он перенесет вторую попытку на фоне печальных воспоминаний.

Несмотря на все эти соображения, она приложила все усилия к тому, чтобы подчеркнуть свою зрелую красоту, девизом которой были строгость и элегантность.

Она стояла перед зеркалом, когда в комнату вошел Марсель. Подойдя к ней сзади и увидя рядом с ее отражением свое собственное, он не мог не вспомнить о том, что не так давно другое зеркало отражало рядом с ним другое лицо.

Отбросив эту, жестоко кольнувшую его мысль, он достал из кармана маленькую коробочку и, вынув из нее матово поблескивавшее жемчужное колье, застегнул его замочек на шее Франсуаз. Потом поцеловал ее обнаженное плечо и вышел, не понуждая ее произносить непременные в подобных случаях слова восторга и благодарности.

За столом собралась почти та же компания, что и полтора года назад. Даже сосед Франсуаз слева был все тот же любитель подстольных ухаживаний.

Это обстоятельство не могло укрыться от внимательных глаз Жаклин Остер, всегда гордившейся своим остроумием, которое воспринималось окружающими скорее как грубая прямолинейность.