Александръ Дунаенко - Узы Гименея

Но вы женитесь, и поживите лет двадцать, и вы почувствуете разницу. Вы поймете, что сварить борщ и вымыть полы — величайшее в мире искусство, и когда бы вы ни пытались всё это повторить — все равно руки у вас выросли оттуда, куда Макар телят не гонял и нечего со своим дилетантством даже рыпаться в ухоженный и отутюженный калашный ряд.

У меня жена уехала на учёбу, оставив мне на шею двух сыновей, 12 половиков с пылесосом, холодильник с мясом и кастрюлю с тарелками. Плакала жутко, когда уезжала, как будто навеки с нами прощалась. Как будто мы калеки без рук, без ног, только рты у нас и глотки. Может, я чего не понимал, но я не плакал. Мне рисовалась свободная, радостная жизнь без половой дискриминации. Когда мне на каждом шагу не будут тыкать фотографию живого Дарвина и напоминать, что я, равно как и он, произошел от обезьяны.

Вы знаете, я специально взял билет для жены на поезд, а не на самолет, чтобы она семь суток туда ехала и семь обратно. И пошел домой: два месяца я никому не буду портить воздух, я — полноценный человек.

Я купил водки — кто мне может слово сказать — водка везде есть, а я прилично зарабатываю. И пригласил Вовика. Пей, говорю, Вовик, ешь. И никого не бойся. И не оглядывайся на дверь, я здесь хозяин!

Суп ел Вовик. Суп из пачки. Кто смеётся — тот сам дурак. Мы говорили от души и пили.

Детей я кормил. Кормил каждый день до отвала. Никаких проблем. Вермишель варил. Картошку жарил. Блины пёк. Ну и что, если вместо блинов колобки получались — ЧЕСТНО-ТОЛЬКО В ГЛАЗА — вы когда в жизни в последний раз колобки ели? Вы вообще их когда-нибудь ели? Да, ладно. Если у вас уезжала учиться жена, вы наверняка ели чего-нибудь такое, что вряд ли кому и видеть приходилось. Мои дети сами могли изобрести любое блюдо… Да что это я всё о еде, да о еде. Я вам скажу, что мы каждый день по очереди делали уборку — никто от этого не сдох — и покончим с хозяйством. Оно занимает ничтожно малую часть в жизни человека — я знаю это теперь наверное, а женщины раздувают из него непомерную помпу.

Кстати, о женщинах, как таковых. 16 недель моя жена училась в отрыве от семьи и производства, и кто вам сказал, что я ни на кого даже не посмотрел? Я посмотрел и даже не раз. Ольгу Петровну я сводил в театр. Как? Вы не знаете Ольгу Петровну? Её все знают. Все видели, что, и со мной, она пошла в театр. А Клеопатра Львовна, жена Леопарда Силыча? Она заходила ко мне вечером на чай, я расставил кругом свечи, всё было, как в средние века. Особенно, когда зачем-то припёрся сам Леопард Силыч. Хамло несчастное, все свечи изгрыз.

В милиции мы сказали, что мы два брата, мы с горы катились, — как у Лермонтова, помните? Они вспомнили, и мы скатились еще с одной горы.

А когда приехала жена — на мне зажило уже всё, как на собаке, никто даже и представить не мог, что когда-то у меня был брат. А я, когда увидел её, то почему-то сломался. Я увидел её, красивую, милую и тёплую, которая бежала ко мне с поезда, позабыв о чемоданах. И я заплакал, хотя все 16 недель я ходил гордый и сильный и радовался своей свободной, но как оказалось, ужасно глупой и никчёмной, жизни. И чистенькие мои дети прижимались к ней на диване и лезли распаковывать коробки. И были надраены полы, и целая кастрюля первосортного борща из консервы дымилась на газовой плите. И хотя к приезду жены, нашей мамы, нашей любимой, мы всё это сделали сами, хотя мы знали, что для них, женщин, домашнее хозяйство — это всего лишь помпа, повод к политике диктата и самоутверждения, мы почувствовали, как мы истосковались, изголодались по этому милому гнёту…

И пусть в вопросе о происхождении мира я так и не пришёл к полному согласию с первоначальной версией жены, я начал подумывать, что, наверное, здесь возможны и какие-то компромиссы.

Сама она стала менее категоричной, более внимательной ко мне, и потому в отдельные минуты я уже готов был проявить слабость и поверить, что, действительно, она у меня — существо неземное…

Впрочем, именно с такими мыслями я и бежал к ней 20 лет назад, неся на губах первые слова любви…

Февраль, 1987 г.

Юрий Николаевич Кириницианов работал в Актюбинской области корреспондентом газеты «Правда». Автомобиль «Волга», личный шофёр, роскошная квартира в престижном обкомовском доме. Прекрасный семьянин.

Областная газета «Путь к коммунизму» выделила для Юрия Николаевича отдельный просторный кабинет с кондиционером и аквариумом. Аквариум ему лично принёс от себя главный редактор «Пути к коммунизму», Фёдор Лукич Колий. Отдельного туалета, правда, не было. Приходилось отлучаться в общий, куда приходили рядовые коммунисты и беспартийные и где, как подтверждала фонограмма КГБ, не наблюдалось между ними никаких различий.

Но история-то, сама по себе, пустая, легкомысленная. Случилась бы она с дворником, или, там — с железнодорожным кондуктором, так и вообще, чему тут удивляться, о чём рассказывать? По социальному происхождению, по статусу, по своей от рождения привычности, им таких случаев обойти, уберечься от них, никак не возможно. А вдруг оно и, правда, что нет никакой разницы между простым человеком и собственным корреспондентом самой важной в Советском Союзе газеты?

Юрий Николаевич в своём кабинете работал над письмами трудящихся. Трудящиеся просили: починить сантехнику, дать квартиру, помочь инвалиду. Партия в лице газеты «Правда» никому в участии не отказывала. Передавала письма по инстанциям. И внушала надежду каждому своему просителю. Случалось, инвалиду помогали. Потерпевшим чинили сантехнику. Давали квартиры чересчур многодетным семьям. Потому что партию тогда боялись.

В самый тот важный момент ответственной работы к Юрию Николаевичу и вошла его знакомая Аллочка. Юная. Кровь с молоком. Ножки, шейка, грудки — грешно без предела. Внепартийно. Надпартийно… Но Юрий Николаевич всегда слушался внутреннего голоса, который ему говорил: «Юра, ты — член КПСС…». И это заклинание, эта краткая молитва помогала ему быть выше всего, даже самого красивого.

На этот раз с внутренним голосом что-то случилось. Длинный Аллочкин сарафан не застегнулся снизу сразу на несколько пуговок. Или — расстегнулся. Открытый сверху так, что Аллочке, видимо, было очень легко дышать. Лето. Жара, июль. Юрий Николаевич стал задыхаться. Оглушительно был снизу расстёгнут джинсовый сарафан… Внутренний голос бдительно сказал Юрию Николаевичу: «Ты член…» и… запнулся. И Юрий Николаевич с ужасом почувствовал, что молитва, заклинание, стали действовать, но… в урезанном варианте. Аллочка болтала всякую чепуху, сидя в кресле напротив, а у Юрия Николаевича в висках стучало: «Ты член… ты Член… ты Ч Л Е Н…» Дальше всё происходило, как в заурядной порнушке. Аллочка не очень сопротивлялась. Её солидный партнёр забавно путался в оставшихся трёх пуговицах. Потерял равновесие и романтически увлёк ослабевшую девушку на пол, на ковёр. (Кстати, его тоже приказал принести из своего кабинета Фёдор Лукич). Наконец, сарафан в сторону… Галстук… Проклятый галстук!.. Да, чёрт с ним!.. А хороша, стерва, эта Аллочка — ещё мелькнуло в голове у распоясавшегося собкора. И вот тут то… Да, нет, всё было нормально. И Юрий Николаевич выглядел молодцом, и Аллочка лицом не ударила. И до самого конца всё шло замечательно, чуть ли даже не поэтически. Молния, солнечный удар и пр. Но вот стихли фанфары, и Юрию Николаевичу бы просто с Аллочки и слезть, освободиться, да не тут то было… Освобождаться не получалось. А отсюда — какие уж тут приличные к моменту нежности. Дёрнулся Юрий Николаевич раз, другой — как в капкане. А девушка еще в счастливом беспамятстве. Губы ждут благодарного поцелуя.