Валерий Роньшин - Корабль, идущий в Эльдорадо

— Если она этого захочет, — разведусь.

Мне все стало ясно.

— Ты ее любишь, — сказал я обвинительным тоном.

— Люблю, — ответил он просто.

Из приоткрытой форточки до меня долетали брызги дождя.

— И я ее люблю… Как же нам теперь быть?

— А никак, — пожал плечами Серега. — Пошли к Пал Палычу за деньгами. А там видно будет.

И мы пошли к Пал Палычу.

Пал Палыч, несмотря на свое постоянное кладбищенское настроение, был заядлый сладкоежка. Поэтому по дороге мы купили шоколадный торт.

— Что поделываете, Пал Палыч? — весело спросил Дерябин.

— Что я могу поделывать, — привычно заворчал старик. — Готовлю себя к уходу из этого мира.

— Вам же всего-навсего девяносто. Еще, как говорится, жить да жить.

Я достал из сумки шоколадный торт.

— Смотрите, что мы вам принесли.

Старик сразу же оживился. Вытащил из серванта чашки, блюдца, постелил на стол чистую скатерть. И важно уселся в кресло, забыв, что еще следует поставить чайник и вскипятить воду.

— Сейчас я вам расскажу одну смешную историю, — сказал он и тут же стал рассказывать: — Когда я был маленький, то больше всего на свете любил гулять по кладбищам…

— Пойду чайник поставлю. — Я быстренько слинял на кухню.

Здесь я поставил на плиту чайник и, сидя у окна, задумался о превратностях судьбы… «Интересно получается, — думал я. — Если бы я на вокзале не отдал свой сценарий Баварину, то, скорее всего, не пошел бы с Журавлевым в отель, а Баварин не подсел бы к нам в ресторане и не стал бы заигрывать с Ксенией. Да-а, вот так счастливый случай…» Понравится ему мой сценарий или не понравится — это еще вопрос. Но то, что Ксения осталась с ним в ресторане, мне уже точно не нравилось.

Чайник закипел. Заварив чай, я вернулся в комнату.

Дерябин, подперев щеку ладонью, с кислым видом слушал «смешную» историю Пал Палыча.

— …Поэтому, Сереженька, кого на кладбище отнесли, того уже назад не принесут.

— Чай готов! — объявил я.

— Отлично! — сразу же ожил Серега и с ходу начал распоряжаться: — Ты, Руднев, режь торт, а вы, Пал Палыч, тащите денежки.

— Сейчас, сейчас… — засуетился старик и, шаркая тапочками, скрылся за дверью соседней комнаты.

Я принялся резать торт, Дерябин разливал чай.

Пал Палыча все не было.

— Пал Палыч, — крикнул Серега, — давайте в темпе вальса!

Ответа не последовало.

— Концы он там, что ли, отдал? — Серега ушел в маленькую комнату. — Руднев! — тотчас раздался его тревожный голос, — иди скорей сюда!

— Зачем? — откликнулся я, не двигаясь с места. (Мне совсем не хотелось туда идти.)

В дверях появился озабоченный Дерябин.

— Вызывай «Скорую»! — приказал он.

…Ждать пришлось недолго. Минут через двадцать в дверь позвонили. Серега пошел открывать. А еще через минуту в комнату вошла молодая женщина в белом халате и с чемоданчиком в руке.

Это была Ирина.

— Ира?! — Я растерянно встал со стула.

А она как будто даже не удивилась.

— Саша? — спросила она ровным голосом. — Вот так встреча.

В глаза сразу бросился ее усталый вид… небрежно уложенные волосы… ранние морщинки…

(И это Ирина? Моя Ирина?)

— Кто больной?! — по-деловому спросила она. — Ты, что ли?!

— В другой комнате… больной, — ответил Серега. — Пойдемте.

Они ушли. А у меня вдруг возникло странное ощущение, что все это уже когда-то было… И встреча с Ксенией в кафе, и пьяный Баварин в купе поезда, и разбитый «кадиллак», и «президентский» номер в отеле, и совсем чужая Ирина в белом халате, и даже певица в ночном клубе… Я подумал, нет, почувствовал, что прошлое, настоящее и будущее существуют во мне как бы одновременно. И сейчас Дерябин предложит Ирине выпить чаю с тортом, а затем начнет рисовать мрачные картины гибели Земли, а потом…

Дверь отворилась. В комнату снова вошла Ирина. Наши взгляды встретились.

— За ним приедет спецмашина. Я сообщу дежурному. — Она быстро отвела глаза и, присев к столу, стала что-то писать в своем блокноте.

— Не хотите ли чаю? — предложил Серега.

— С удовольствием. — Ирина убрала блокнот в чемоданчик.

И мы сели пить чай. Как и хотели. С той лишь разницей, что вместо Пал Палыча была Ирина.

— Ну как, Саша, поживаешь? — подчеркнуто вежливым тоном спросила она. — Муж говорил, ты стал писателем. Самому Баварину сценарии пишешь.

— Это шутка, — признался я. — На самом деле, я работаю в газете «Московский метрополитен». А в свободное время сочиняю рассказы. Но их никто не печатает.

«Зачем я все это говорю?» — подумал я.

— А жена, дети? — продолжала интересоваться Ирина.

— Нет ни жены, ни детей. — Я перевел разговор на нее. — А ты как живешь?

— Нормально.

— Врачом стала.

— Каким там врачом. Фельдшером.

— Как фельдшером? Ты же хотела поступать в медицинский институт.

— Я и поступила, но не закончила. Меня отчислили со второго курса.

— За что?!

Ирина поморщилась от неприятных воспоминаний.

— Спорила слишком много. Мне говорят: Земля плоская. А я: нет, круглая.

Допив чай, она поставила чашку на стол.

Я сделал движение, чтобы налить еще.

— Нет, нет, спасибо. — Ирина прикрыла чашку ладонью. — Мне пора ехать. Она взъерошила мои волосы. — До свидания… серенький волчонок.

Здравствуй, Ксения!

Я решила написать тебе. Мне очень хочется, чтобы ты как можно дольше оставалась наедине с моим посланием. Читала его медленно-медленно. И чтобы на душе у тебя в этот момент было светло и радостно. По-японски такое душевное состояние называется «коун-рюсуи» (за точность не ручаюсь). А переводится примерно так: плывущие облака, текущая вода.

Между прочим, любовь моя, я пишу это письмо кровью. Да-да! А ты думала — красной пастой? Я следую примеру Генриха IV, который тоже писал кровью письма своей возлюбленной, герцогине Конде. У него для этих целей даже была специальная подушечка, утыканная иголками. Он бил в подушечку пальцем и смачивал перо капельками крови.

Если бы можно было как-то материализовать мое восприятие вашей драгоценной особы, то ты сейчас оказалась бы в лесу, на земляничной поляне; ощутила бы на лице ласковое прикосновение солнца, а на губах — вкус парного молока и меда. Твои глаза увидели бы картину Клода Моне (эта картина находится в Эрмитаже; когда-нибудь мы поедем с тобой в Питер, и я тебе ее покажу).

Я не знаю, как объяснить, но все это — ты!

И земляничная поляна, и ласковое солнце, и парное молоко с медом, и картина Моне (а на картине: туманы, туманы… Ваша личность во многом загадка для меня). А еще ты — лиловое, осязаемое, волшебное существо с ласковыми руками и печальными зелеными глазами, которые могут свести с ума кого угодно. Вот они меня и свели.

Знаешь, любимая, твои глаза напоминают мне глаза маленького олененка. Они такие же распахнутые, трепетные, удивительно добрые… Ты мой маленький олененочек.