Одельша Агишев - Свадьба в Катманду

Он притянул ее к себе, она не отстранилась.

— А ты мужик! До конца из-за меня шел… не отступил, не удрал. Мужи-ик…

Он потянулся к ее губам, она отводила лицо, тихо смеясь:

— Осторожно, нос своей побереги… С таким носом нельзя за женщинами ухаживать.

— Это почему же?

— Целоваться не сможешь… и вообще.

— Смогу, не беспокойся. И целоваться, и вообще.

— Да ладно уж, раненый… сиди.

И, по-прежнему смеясь глазами, стала медленно раздеваться перед ним.

А потом, когда он просто задохнулся от первого прикосновения своим телом к ее бархатно-гладкому, как бы струящемуся под ним телу, она вдруг сделала неуловимое движение, словно закрылась вся, и сказала негромко:

— Только не спеши… не гони лошадей, слышишь?

И глаза ее все так же смеялись и горели.

И полетело лето, бешеное от жары ташкентское лето, лето их любви.

— Слушай, Сабашников, — с трудом отрываясь от него, задыхаясь от его поцелуев, говорила она. — Что происходит? По-моему, у нас роман…

— А ты что думала?

— Я? Я думала — просто…

— Что? Что просто, садистка?

— Ну просто… и просто. А оказывается… не просто.

И она то ли смеялась, то ли всерьез удивлялась, качая головой.

— А ты что, против? — спрашивал он.

— Я?.. Не знаю. Надо подумать, — вздыхала она. — Вообще-то у меня были другие планы.

Эти «планы» задевали его, он полушутя хватал ее за шею:

— Какие планы, признавайся!

— Ой, отпусти! Ну отпусти, пожалуйста, я сдаюсь, я на все согласна! Ну неужели тебе меня не жалко, а? Ну посмотри на меня! — Она рывком сбрасывала с себя простыню. — Совсем не жалко? Ни капельки? Ни вот столечко?

И он не мог оторвать глаз от ее тела, не мог наглядеться на эти чистые длинные линии бедер, на эти розовые, маленькие, совсем детские соски, подобранный, упругий живот, на эту излучающую непреодолимое притяжение, смугло-розового оттенка кожу, особенно, до головокружения, нежную там, в низу живота, над темным мыском волос…

— Ну посмотри… посмотри еще… еще…

И наплывала волна страсти, которой не было предела. Каждый раз она завязывала пьянящую, уносящую разум игру, в которой надо было чувствовать ее мельчайшие желания и капризы, каждую секунду надо было угадывать, что ей сейчас нужно, и ошибаться было нельзя, потому что она охладевала разом, вдруг, молча выскальзывала из-под него и отворачивалась, и тогда надо было что-то придумывать, чтобы начать все сначала. А сама исполнять его желания не спешила, дразня прикосновениями именно той части тела, которую он хотел сейчас больше всего, и ускользая и маня до тех пор, пока он наконец не настигал ее, зажимал руками и ногами — грубо, иногда до боли, и тогда она вдруг затихала на несколько мгновений, отдаваясь ему до конца и содрогаясь то вместе с ним, то чуть позже, то впиваясь ногтями ему в спину, то смеясь, то крича.

Но через минуту, едва сбегав голышом в ванную, она уже снова смеялась, щекотала его, кусала, царапала…

Он спросил ее про заочника.

— Гад, — скривилась она. — Сутенер, хотел меня напрокат сдавать… запугивал и вообще… Не напоминай мне о нем, а то я матом крыть начну!

Игорь вдруг вспомнил слова заочника: «Хочешь ее — имей дело со мной» и понял, что тот действительно мог уступить ему Вику на ночь за деньги.

— Что же ты раньше не сказала? Я бы этому козлу…

— Сама виновата, — с потемневшими глазами проговорила она. — Когда дерьмо к тебе липнет, быстрей отряхиваться надо.

Прошел уже час полета, спутники Игоря дремали. За окошком впереди возникла бледноватая полоска зари, на фоне которой невидимый доселе горизонт проступил плавной линией пологих черных холмов. Полоска росла, ширилась; росли и казавшиеся поначалу совсем незначительными холмы.

— Не спится? — услышал Игорь.

Это спрашивал Энгельбах. Он проснулся и, набивая табаком свою трубку, уже несколько минут наблюдал за Игорем.

— Не спится, герр профессор, — признался Игорь.

— У меня есть снотворное. Дать?

— Спасибо, не надо. Где летим, не знаете?

Энгельбах глянул в сторону иллюминатора и чиркнул зажигалкой.

— Долина Ганга. Впереди Сивалик.

— Значит, через час будем в Катманду?

— Примерно так. А вам не терпится?

Прищуренный в усмешке взгляд его маленьких, сероватых и неожиданно зорких глаз из-под седых пучков бровей смутил Игоря.

— Да нет. Я просто так спросил.

— Просто так? Ну-ну…

Этот короткий и вроде бы совсем незначительный разговор не остался без последствий.

Игоря все-таки сморило, он уткнулся лбом прямо в стекло самолетного окошка. А когда внезапно очнулся, то увидел прямо перед собой, за крылом заходящего на посадку самолета, уже не холмы, а какую-то сине-черную, грозно надвигающуюся из облачной дымки и заслонившую весь горизонт стену. Она находилась еще неблизко, но была такой массивной, ее каменные складки так круто и мощно возносились вверх, что Игорь сразу ахнул в догадке: «Гималаи!»

Да, это были они, высочайшие на планете горы, обрывающиеся сюда, в долину, великой и страшной стеной.

А в безлюдном аэропорту Катманду была еще ночь. В высокой апрельской траве горели посадочные огни и оглушительно звенели цикады.

Прилетевших встретил у трапа сухощавый, сутуловатый мужчина лет пятидесяти в традиционном непальском костюме: узкие брюки, рубашка навыпуск, пиджак и шапочка-топи.

— Намастэ, Энгельбах-бадже [1] Бадже, ба — принятые в Непале формы уважительного обращения. — Здесь и далее прим. автора. , — сложив ладони лодочкой, поклонился он.

— Намастэ, Шарма-ба, — отвечал Энгельбах, привычно повторяя тот же жест.

Они обнялись и, похлопывая друг друга по плечам, оживленно заговорили на непали. Было видно, что они давно и хорошо знают друг друга. Но вот Энгельбах снова перешел на обычный, принятый в подобных экспедициях английский:

— Позвольте, Шарма-ба, представить вам нашу команду.

— Лучше потом, позже, — вскинул руку Шарма. — Прошу.

К трапу мягко подкатил микроавтобус «тойота».

— О вашем багаже позаботятся, — предупредительно сообщил Шарма, и через минуту они уже мчались в коридоре ночной листвы, мимо редких огней, мимо смутно поблескивающих в темноте рисовых полей, залитых водой, мимо редких темных хижин под соломенными и черепичными крышами.

— Мы едем в отель? — спросил Энгельбах.

— Нет, бадже. Если не возражаете, вы все остановитесь в моем доме, — ответил Шарма.

— В вашем доме?

— Да. В отеле вас обязательно узнают, Энгельбах-джи.

— Ну, вы преувеличиваете мою известность, — отмахнулся Энгельбах. — А потом, если даже узнают, что тут такого? Я провел здесь в общей сложности лет десять своей жизни, и у меня, конечно, наберется несколько десятков друзей и знакомых, но вы не хуже меня знаете, что все они вполне порядочные люди… Не слишком ли много предосторожностей, Шарма-ба?