Александр Ежов - Преодолей себя

И снова надо было собираться в путь. Зима набирала силу — навалило снегу, потом ударили морозы, ядреные, иногда настолько крепкие, что в лесу раздавались трескучие гулы, словно одиночные выстрелы из орудий. Опять не без труда была найдена старенькая лошаденка, ее запрягли в сани, и разведчики двинулись в путь. А путь был нелегкий, очень опасный: ведь под сеном запрятан ящик с передатчиком. Но и на этот раз все обошлось: выручали Пауль и Настя, они умело объяснялись с немцами, которые попадались на пути.

Через три дня разведчики достигли своей цели и с облегчением вздохнули: Паня была устроена недалеко, в маленькой деревушке у надежных людей. Псков был уже прифронтовым городом. Здесь было людно, по улицам маршировали солдаты и проносились автомашины и мотоциклы. Во всем чувствовалась нервозность: немцы куда-то спешили, суетились, будто кто-то их подгонял, и в этой суетливости чувствовалась обреченность. Всего несколько дней назад войска Ленинградского фронта окончательно прорвали блокаду и двинулись в наступление. Фашисты пытались скрыть эти провалы на фронтах от местного населения, но жители Пскова и деревень уже знали о победоносном наступлении войск.

Настя и Пауль устроились у надежных людей, документы у них были безупречными, главное — рацию укрыли как следует и Паня находилась в относительной безопасности. Настя решила устраиваться на работу, пошла на биржу труда и предложила там свои услуги, заявив, что хорошо знает немецкий язык. Пообещали устроить.

Пауля переодели в гражданскую форму, документы были припасены и на этот случай. Теперь он был уже не Пауль Ноглер, а Освальд Вебер — эстонец по национальности. С этими документами он довольно быстро устроился на железнодорожной станции. Работал слесарем, и от опытного глаза разведчика ничто не ускользало. И что особенно важно — Пауль следил за движением поездов, куда и когда они отправлялись, что везли — все это фиксировал в памяти, а уже вечером подводились итоги всем наблюдениям и разведывательные данные отправлялись по назначению.

Настя завела знакомства с немецкими офицерами, ходила в казино, принимала ухаживания, и ее уже знали как русскую немку и везде принимали как свою. А жила она в деревянном домике у коренных псковичей,— хозяин Корней Ксенофонтович Поздняев, уже пожилой и дородный, сапожничал на дому. К нему приходили заказчики, зачастую связные подполья, и Настя с Паулем передавали через них для Пани нужные сведения, которые шли затем в эфир, туда, за линию фронта, к своим.

Жена Поздняева, Акулина Николаевна, хлопотала по хозяйству. Недели через две она так привыкла к новой квартирантке, что считала ее чуть ли не родственницей.

— Так, говоришь, погиб муж-то? — спрашивала Настю Акулина Николаевна. — Любила небось?

— Любила,— отвечала Настя. — Любил и он меня. Очень любил...

— Такую, как ты, всякий полюбит. Красавица ты, Настя. Пригожая, точно на иконе писаная. Вот сыновья мои — все холостяки, если вернутся — невестой будешь. Нам бы такую невестку... Но вернутся ли?

Акулина Николаевна грустила, иногда плакала: не знала, где сейчас сыновья и живы ли.

— У меня уже есть жених,— отвечала Настя. — И человек хороший, и со мной рядом ходит.

— Уж не немец ли этот? — с тревогой посмотрела Акулина Николаевна на Настю, словно бы испугалась этой своей догадки. — Ведь он же немец!

— И немцы всякие бывают,— ответила спокойно Настя. — А Пауль чем не жених?

— Так ты что, влюбилась в него?

— И сама не знаю. Нравится он мне.

— Эх, Настя, Настя! И к чему тебе этот немец? Хоть он и за нас теперь, отвернулся от Гитлера, но все же вроде бы не наш. Чужой он, Настя! Ох, чужой! Закончится война, и уедет в свою Германию, у него небось невеста там. Ждет его. А ты что? Нужна ему, что будешь?

— Нужна, не нужна... А если у нас любовь? Если люблю я его, Акулина Николаевна? Люблю — и куда теперь денешься? Может, судьба это моя?

— Но ведь не русский он. Чужеземец. Увезет в разбитую Германию, а душа твоя по родине страдать будет. Измаешься, истоскуешься. Или он здесь будет жить, в России?

— Ничего я еще не знаю, Акулина Николаевна. Ничего-то, ничегошеньки. Война полыхает жарким, смертельным пламенем. А что с нами будет? Останемся ли живы?

— Вот то-то и оно, дорогая моя. Что с нами-то будет — одному богу известно. А может быть, и он, всезнающий и всевидящий, ничего не знает. Однако ты с этим немцем будь осторожней. Хоть и считают вас женихом и невестой, но ты, Настенька, в свою родную сторону гляди. Та сторона — чужая, а тут у нас — своя. И жених тебе отыщется в своей стороне. Обожди моих сынков. Может, живы останутся. Теперь уж недолго ждать. Новгород освободили, и Псков скоро советским будет. Тогда и мои сыны объявятся. Сердечко чует, что живы они.

А Ксенофонтыч вел разговоры с Настей другого порядка: секретничал с ней в боковушке, садился степенно на лавочку, поглаживал бородку и, приподняв очки, внимательно смотрел Насте в глаза. Однажды он сказал:

— Ты вот что, дочка, запомни и передай туда, куда надо. У деревни Першово скопление немцев большое. Человек триста и танки — штук сорок. Куда они двинутся, пока неизвестно. И в городе объявилась новая часть. Тоже, видать, к фронту ее двинут. А фронт у них трещит по всем швам.

— А ведь скоро теперь, Ксенофонтыч, скоро освободят и Псков? — спросила Настя и, затаив дыхание, ждала ответа.

Ксенофонтыч молчал, размышлял о чем-то, томил Настю своим молчанием, шамкал

губами, смотрел на нее словно бы отчужденно. Затем свернул самокрутку, прикурил, затянувшись, долго кашлял и, погладив седую бородку, сказал:

— Скоро, скоро, Настя, но эта скорость будет длинная и жестокая. Томительная скорость. Не хочет отступать вражина. Огрызается. Зубы клыкастые, кусачие. Много еще погибнет людей, ой как много!

— Но теперь-то уж легче. Мы наступаем,— стала сражать старику Настя. — На нашу улицу пришел праздник. Ведь так, Ксенофонтыч?

—- Так-то оно так, но расслабляться рановато. Помогать надо фронту. Всем, чем можно. И здесь вот. Везде должны быть наши глаза, внимательные и всевидящие.

Он опять замолчал, и Настя подумала о Ксенофонтыче уже с такой любовью, с таким уважением, что не могла сдержать своего порыва, обняла старика, поцеловала в щеку:

— Спасибо тебе, Ксенофонтыч, огромное спасибо!

— За что спасибо-то? — спросил он, и снова лицо его посуровело.

— За все,— ответила Настя. — Если б не ты, Ксенофонтыч, пропали бы мы — и Пауль, и Паня, и я...

— Ну, и тебе спасибо, дорогуша. Спасибо на добром слове. Останемся живы — отметим победу. Обязательно, Настя, отметим. По чарочке выпьем. Уж так и быть. У меня бутылочка припрятана в подвале. Пускай лежит до победного дня.

Настя прочно вживалась в местную жизнь. Немецкие офицеры наперебой ухаживали за ней, приглашали на пирушки и весело болтали обо всем. Она узнавала все новые и новые данные о перебросках войск, помогли Ксенофонтыч, Пауль, и дело шло, как по конвейеру, без остановки. И только Акулина Николаевна чаще всех была встревоженной: она не участвовала в этой тайной работе, но сердцем своим чувствовала, что муж, Настя, Пауль и другие знакомые и незнакомые ей люди спаяны одной какой-то неведомой клятвой, соединены единой цепью и шагают над пропастью, а куда они идут — она только смутно догадывалась.