Александр Ежов - Преодолей себя

— Бери, раз твоя, не жалко.

Федор смотрел на Сапрыкина с неприязнью. Раздражало спокойствие и уступчивость Кости. Напакостил, опозорил. И вот на, бери... Здоров и красив, доволен собой. А что он, Федор? Кто? Калека. И одет кое-как: на плечах — потертая шинелька, на ногах — прохудившиеся кирзовые сапоги. Кому нужен такой? Может, отказаться от Насти, пока не поздно? И на самом деле, какой он муж? Эта мысль больно ударила по сердцу, и он решил: «Нет, не отдам никому, хоть изменила... Не отдам!» И, подойдя снова к Сапрыкину, дохнул ему в лицо самогонным перегаром.

— Настя моя! Только сейчас был у ней,— солгал он, — только что разговаривал и простил. А ты лишний. Уходи!

— Куда пойду? Я дома, уходи сам, откуда пришел.

— И пойду.

— Вот давай, проваливай...

Федор повернулся и пошел прочь. Все бурлило и кипело в нем. И надо же, этакий щеголь обесчестил и гонит! А ведь красив — ничего не скажешь. И в душе у Федора разрасталась зависть к Сапрыкину. Ведь несправедливо распорядилась судьба. Видать, и война не коснулась парня, обошла стороной. Красив, с руками и ногами. И Настя не устояла... Эх, Настя, Настя! На душе было горько. Шел в обратный путь, точно пьяный. Ревность терзала, не давала покоя. Надо было решать, что делать, как жить. Все порушилось, изломалось. Оказался лишним, встал поперек дороги молодым и здоровым людям. И зачем вторгается в чужое счастье? Зачем? Имеет ли на это право? У них с Настей не было детей. Только официально является мужем. На самом деле, может, давно и не муж, разлюбила. И родила не от него, и любит другого. Но почему не сообщила об этом в госпиталь? Честно, открыто. Написала бы обо всем, как есть, без утайки. И он, Федор, не поехал бы в Большой Городец. Остался бы там, искал бы свою судьбу в других краях.

Он не шел, а словно бы плыл по разъяренному ветром полю. Солнце светило — низкое, холодное, зимнее. На широком снежном покрывале в лучах серебрились мириады сверкающих блесток. И маленькие серебринки, прыгающие и мигающие, убегали от него все дальше и дальше. Ему казалось, что это счастье прыгает и сверкает перед его глазами. Счастье! Куда оно улетело? И вернется ли? Он пытался догнать светящиеся блесточки, но они убегали, дразня, и снова вспыхивали вдали. Счастье как бы заигрывало с ним своей призрачной близостью и в то же время было таким далеким, нереальным, пугающим. Он пытался догнать свое счастье, поймать его, точно жар-птицу, в свои убогие руки — и не мог...

Глава двадцать седьмая

Екатерина Спиридоновна возилась возле печи, готовила курам корм. Разминала вареную картошку, стучала ухватом. Увидев зятя, спросила:

— Где пропадал?

— У Насти был.

— У Насти?

— Родила Настя.

Теща всплеснула руками, наскоро перекрестилась и плавно опустилась на табурет.

— Господи боже мой! Как же так?

— А вот так, матушка. При живом-то муже. Опорожнилась.

Старуха поднялась с табурета, суетливо начала перебирать посуду, обтирала глиняные кринки тряпицей. Федор заметил — волнуется.

— Ну, как теперь жить будем? — спросил он. — Принесла ребенка...

— Родила — и бог с ней,— не сразу ответила Спиридоновна и перекрестилась снова.— Видать, так богу угодно.

Федор тупо глядел на тещу, потом спросил:

— От Сапрыкина дите? Видел его, негодяя. Сказал — бери, расти...

Спиридоновна с недоумением глядела на зятя, думала, не помешался ли.

— Что мелешь-то зря? От кого родила — одному богу известно. Спроси у ней — от кого. А ты, знамо дело, какой отец? Безрукий-то? — Старуха заплакала.

Федор видел, как мелко и знобяще вздрагивают ее плечи, как судорожно она сжимает пальцами край передника. «Переживает,— подумал,— за дочку переживает, а я, видать, лишний, почти чужой. Свалился горьким комом, нежданный, негаданный». Он глядел на Спиридоновну, и ему было нисколько не жаль старуху. Потом встал, широко расставил ноги, потребовал:

— Вот что, мамаша! Пальто достань драповое, хватит в шинельке ходить. Оденусь — пойду...

Спиридоновна подняла голову, перестала плакать. Смотрела на зятя испуганными глазами, часто и подслеповато мигала.

— Какое пальто?

— Мое. Довоенное. То, что в Ленинграде купил.

— Нет того пальто. Проели с Настенькой. Променяли на хлеб.

— Как — променяли?

— А так. Думали, нет тя в живых.

Федор рванулся к шкафу и снова потребовал:

— Открой! Сам посмотрю.

— На, на, гляди... — Она открыла дверцу шкафа.— Смотри, проверяй.

Федор увидел на вешалках Настины платья, кофточки и другие вещи. Пальто не нашел. Теща открыла нижние ящики, начала рыться в белье. Федор сидел на корточках, смотрел. Пахло тряпичной затхлостью, кожей и еще какими-то еле уловимыми запахами подержанных вещей. Руки тещи судорожно перебирали то одну, то другую тряпку. Она вытряхнула на пол старые наволочки, полотенца, чулки, носовые платки, перчатки. Наконец, обнаружила мятую Федорову рубашку.

— На, бери! — бросила на плечи зятя.

Рубашка шелковая, голубая, та, которую надевал в день свадьбы. Федор попытался свернуть и уложить ее на коленях.

Теща фыркнула:

— Подобрать даже не можешь! — и подхватила шелк, подошла к столу, завернула в обрезок газеты и подала Федору.

Он прижал сверток и вдруг понял, что он тут лишний, совсем чужой и никому не нужный в этом доме. У порога спросил:

— А Вера где?

— Это сестрица-то? Ушла на станцию еще утром. Торопилась к поезду.

Пришел к Блинову. Не хотел идти к нему, совсем не хотел, а вот пришел. Гешка сидел на табурете и подшивал старые валенки.

— Садись, друг, садись,— пригласил Федора.— Что невеселый такой?

— Дела неважнецкие. — Федору нужна была чья-либо поддержка, хотя бы друга-фронтовика. А какой друг Гешка? Собутыльник, пьяница. Не по пути ему с ним.

— Может, тяпнем по махонькой? — предложил Гешка и весело крикнул: — Марья!

— Нет, пить не буду,— отказался сразу Федор. — Горе самогоном не зальешь.

— А что у тя за горе?

— Жена родила. Настя.

— Ой-хо-хо! — Гешка закатил глаза, озорно засвистел.— Вот это новость! Подарочек, значит, преподнесла. Я же говорил тебе, что принесет. Ну, и что думаешь делать?

— Уеду, чтоб с глаз долой.

— Куда поедешь? Куда?

— А хоть куда. Нельзя оставаться здесь. Сапрыкин — отец ребенка.

— Сапрыкин? — Гешка скрипнул зубами. — А может, не он? Кто другой, может?

— Он. Видел его там, в Ивановском, разговаривал.

— Ну и что?

— А то, что прохвост он препорядочный. Гад!

— И все-таки, может, другой кто у ней, у Насти-то? В партизанах была. Разведчицей. Может, понапрасну на Сапрыкина грех накладываешь? У самой спроси.

— И спросил бы, да к ней не пускают. А вообще, что толку теперь спрашивать? Не все ли равно от кого?..

— Давай выпьем с горя-то. Все полегчает.

— Нет, не буду,— опять отказался Федор. — Водка — она что? Человека калечит. Сопьешься — пропал.